Повесть о любви и тьме
Шрифт:
63
Мама оборвала свою жизнь в квартире своей сестры на улице Бен-Иехуда в Тель-Авиве в ночь с субботы на воскресенье. Это было шестое января 1952 года, по еврейскому летоисчислению — в восьмой день месяца тевет 5712 года от сотворения мира.
В стране тогда велись истерические споры по вопросу о немецких репарациях: можно или нельзя Государству Израиль требовать и получать от Германии компенсации за имущество, утраченное евреями, убитыми Гитлером? Были такие, кто соглашался с мнением Бен-Гуриона — нельзя допустить, чтобы убийцы к тому же и наследовали имущество своих жертв, будет правильным, если деньги за имущество, разграбленное фашистами, будут полностью отданы Государству Израиль и позволят ему принять тех, кто уцелел в этой бойне. Другие во главе с лидером оппозиции Менахемом Бегиным, напротив, утверждали с болью и гневом, что это моральное преступление и даже поругание памяти убиенных: страна жертв, одержимая гнусной жаждой наживы, собирается задешево продать немцам отпущение грехов.
На всем пространстве Эрец-Исраэль в ту зиму, зиму 1951-52 годов, не переставая, шли ливневые дожди. Речка Аялон, она же «вади Мусрара», вышла из берегов, затопила тель-авивский квартал Монтефиоре и грозила затопить другие
Обо всем этом беседовали мы с папой, когда вернулся он из Тель-Авива. В четверг он отвез маму в дом тети Хаи и дяди Цви, даже провел там с ней одну ночь, а, вернувшись в пятницу, услышал от бабушки Шломит и дедушки Александра, что я, похоже, немного простудился. Однако я настоял на том, чтобы пойти в школу. Бабушка предложила, чтобы мы на субботу остались у них в доме: оба мы, как ей казалось, в начале какого-то вирусного заболевания. Но мы предпочли отправиться домой, к себе. По дороге, когда мы миновали переулок Прага, папа счел необходимым сообщить мне со всей серьезностью, как это принято между взрослыми людьми, что в доме тети Хаи настроение мамы улучшилось. В четверг вечером все четверо, Цви и Хая, мама и папа, отправились посидеть немного в маленьком кафе, в двух шагах от дома Хаи и Цви, на углу улиц Дизенгоф и Жаботинского. И получилось так, что просидели они там до самого закрытия, беседуя о людях и о книгах. Цви рассказывал всякие курьезные случаи из жизни больницы, и лицо мамы было спокойным, она принимала участие в беседе, ночью уснула и проспала несколько часов, но посреди ночи она, по-видимому, проснулась и вышла посидеть на кухне, чтобы не мешать тем, кто спит. Ранним утром папа простился с ней, чтобы вернуться в Иерусалим и успеть еще на работу, в отдел периодической печати. При расставании мама заверила его, что не стоит беспокоиться о ней, самое плохое уже позади, и, «пожалуйста, последи хорошенько за мальчиком»: вчера, когда они уезжали в Тель-Авив, ей показалось, что у мальчика начинается простуда.
Папа сказал:
— Твоя мама, в самом деле, оказалась права по поводу простуды, и я надеюсь, что права она и по поводу того, что самое плохое у нее уже позади.
Я сказал:
— У меня осталось совсем немного уроков. После того, как я все закончу, может, найдется у тебя время, чтобы мы наклеили новые марки в альбом?
Почти всю субботу шел дождь. Шел и шел. Не переставая. Мы с папой провели несколько часов, склонившись над нашей коллекцией марок. Голова моя время от времени случайно касалась его головы. Мы сравнивали каждую марку с ее изображением в каталоге (толстом томе, изданном в Англии), и папа каждой новой марке находил верное место в альбоме — либо в той серии, что уже была представлена у нас, либо на новом листе. В субботу, в полдень, мы прилегли отдохнуть: он на своем месте, а я снова в своей комнате, на кровати, ставшей в последнее время больничной койкой для мамы. После отдыха папа и я были приглашены в дом дедушки и бабушки, где нас ждала фаршированная рыба в золотистом соусе, окруженная со всех сторон ломтиками вареной моркови. Но поскольку у каждого из нас уже были насморк, кашель и красные глаза, а на улице лил проливной косой дождь, и облака, снизившись, теснились меж каменных домов, мы, папа и я, решили, что лучше нам остаться дома. Из-за низко нависших туч нам пришлось уже в четыре часа зажечь электрический свет. Папа в течение двух-трех часов сидел за своим письменным столом и работал над статьей, срок окончания которой он уже дважды откладывал. Очки его соскользнули с переносицы, он склонился над своими книгами и карточками. Все время, пока он работал, я лежал на циновке у его ног и читал книгу. Под вечер мы играли в шашки, один раз победителем вышел папа, во второй партии победа досталась мне, а в третий раз мы сыграли вничью. Трудно сказать, нарочно ли подстроил папа такой результат игры, или все вышло само собой. Мы немного перекусили, выпили горячего чая, взяли оба из маминых лекарств две таблетки пальгина или APC, чтобы справиться с простудой. Потом я лег спать, и оба мы проснулись в шесть, а в семь пришла дочка аптекаря и сообщила, что только что звонили из Тель-Авива, и через десять минут они позвонят снова, поэтому просят господина Клаузнера незамедлительно прибыть в аптеку, а ее отец велел передать господину Клаузнеру, что это довольно срочно, так что, пожалуйста…
Тетя Хая рассказала мне, что в пятницу дядя Цви, работавший в администрации больницы Цахалон, пригласил врача-специалиста, и тот согласился приехать к ним домой после работы. Этот врач-специалист тщательно обследовал маму, не торопясь, долго беседовал с ней. Еще раз ее осмотрел и пришел к выводу, что она устала, напряжена, и жизненный тонус ее несколько снижен. Кроме бессонницы, он не нашел у нее никаких особых проблем. Часто так случается, что душа становится злейшим врагом тела: она не дает ему жить, она не позволяет ему наслаждаться, когда тело жаждет наслаждений, и не позволяет ему отдохнуть, когда тело молит об отдыхе. Если бы могли с помощью небольшой операции удалить душу, как удаляют, скажем, гланды или аппендицит, то каждый из нас мог бы прожить тысячу лет в довольстве и добром здравии. Обследование, которое было назначено маме на понедельник в иерусалимской больнице «Хадасса», по мнению этого врача, было почти излишним. Хотя и повредить оно никак не могло. Он, со своей стороны, рекомендует
Кроме того, он прописал ей снотворное — новые сильно действующие таблетки, которые были, по-видимому, еще более новыми и сильнодействующими, чем те новые таблетки, которые прописал ей новый иерусалимский врач. Дядя Цви побежал покупать ей эти таблетки в дежурной аптеке на улице Бограшов, потому что была пятница, послеобеденное время, и все аптеки уже закрылись в связи с наступлением субботы.
Вечером пришли тетя Соня и дядя Бума, принесли с собой судки с едой — суп на всех и компот в качестве десерта. Три сестры час или полтора теснились в маленькой кухне тети Хаи, готовя ужин. Тетя Соня предложила маме перейти к ней, на улицу Вайзель, чтобы не стеснять Хаю. Но тетя Хая не собиралась уступать и даже пожурила младшую сестру за эту странную идею. Тетя Соня была слегка уязвлена, но не сказала ни слова. За ужином обстановка была чуть напряженной из-за обиды тети Сони. Мама, как мне кажется, приняла на себя роль, которая обычно предназначалась папе, и старалась поддерживать течение беседы до конца вечера. В конце вечера мама пожаловалась на усталость, извинилась перед Цви и Хаей за то, что в этот раз нет у нее сил помочь им вымыть посуду. Она приняла новые таблетки, те, что прописал ей врач-специалист из Тель-Авива, и, возможно, для большей уверенности взяла также и свои прежние, тоже новые, прописанные иерусалимским доктором. В десять она уснула глубоким сном, но через два часа проснулась, пошла в кухню, приготовила себе крепкий черный кофе и просидела до конца ночи на одном из табуретов в кухне.
Накануне Войны за Независимость комнату, в которой сейчас гостила мама, снимал Игаэль Ядин, офицер разведки подпольной еврейской организации Хагана. После образования Государства Израиль он стал генералом, заместителем Начальника штаба Армии обороны Израиля и возглавил ее оперативный отдел. Генерал продолжал тогда жить в той же комнате, и кухня, где сидела мама в ту ночь, была местом историческим, поскольку в дни Войны за Независимость в ней не однажды проходили совещания, решавшие судьбу боевых действий.
Никогда уже не узнать, подумала ли мама об этом хоть на мгновение в ту ночь между одной чашкой крепкого кофе и другой чашкой крепкого кофе. И если даже и подумала, сомнительно, чтобы было ей до этого дело.
Утром в субботу она сказала Хае и Цви, что решила последовать совету врача-специалиста: отправиться на часовую прогулку по улицам и поглядеть, как советовал врач, на молодых красивых парней. Она попросила у сестры зонтик, пару сапожек, утепленных изнутри, и вышла побродить под дождем. Наверняка не так уж много прохожих было на мокрых улицах северного Тель-Авива в то субботнее дождливое утро. В то утро, пятого января 1952 года, в Тель-Авиве была зарегистрирована температура пять-шесть градусов. В восемь или в половине девятого мама вышла из дома своей сестры на улице Бен-Иехуда, 175. Возможно, она пересекла улицу Бен-Иехуда и направилась влево, на север, в сторону бульвара Нордау. Витрины на ее пути почти не попадались, кроме темного окна молочного магазина компании «Тнува», к стеклу которого с внутренней стороны четырьмя полосками коричневой липкой бумаги по углам был приклеен плакат: на зеленоватом фоне — цветущие луга и веселая, довольная деревенская девочка, а над головой ее в чистом голубом небе ликующая надпись: «Молоко утром, молоко вечером — это радость жизни бесконечная!»
В ту зиму на улице Бен-Иехуда между домами все еще было много незастроенных участков, виднелись остатки песчаных дюн, поросших безжизненными колючками и морским луком, облепленным множеством белых улиток, кругом валялись всякий хлам, металлический лом, тряпье, мусор, напитавшиеся дождевой водой. Мама видела ряды домов с белыми оштукатуренными стенами, на которых, хотя со времени их постройки прошло всего три или четыре года, уже явственно проступали следы от когтей сырости: краска облупилась, штукатурка, изъеденная влагой, осыпалась и подгнила, металлические перила заржавели от соленого морского воздуха. Балконы, перекрытые с помощью подручных средств — деревянных планок и фанеры, напоминали постройки в лагерях для перемещенных лиц. Сорванные вывески, деревья, погибающие во дворах без любви и заботы, покосившиеся обшарпанные сараи, возведенные между домами из старых досок, жестяных листов и брезентовых полотнищ… Караваны мусорных баков, некоторые из них были перевернуты уличными котами, и их содержимое вывалилось на серые бетонные плиты тротуара. Бельевые веревки, натянутые между глядящими друг на друга балконами. Там и сям на этих веревках, отчаянно сопротивляясь сильному ветру, болталось выстиранное цветное и белое белье, пропитавшееся дождевой водой…
Очень усталой была мама в то утро, голова ее, по-видимому, была тяжелой от бессонницы, голода, выпитого в большом количестве черного кофе и принятых таблеток, поэтому шаги ее были медленными, как у женщины-лунатика, погруженной в сон. Возможно, с улицы Бен-Иехуда, не доходя до бульвара Нордау, мама свернула направо в переулок Прекрасный пейзаж, где, разумеется, не было никакого прекрасного пейзажа, а были низкие, оштукатуренные дома, построенные из бетонных блоков, с металлическими проржавевшими оградами. Этот переулок выводил ее на бульвар Моцкин, который вообще-то был не бульваром, а пустынной улицей, короткой и широкой, застроенной лишь наполовину и еще не везде замощенной. И с бульвара Моцкин усталые ноги вывели маму к улице Тахон, а от улицы Тахон — к улице Дизенгоф, и там настиг ее сильный, колючий дождь. Но она и не вспомнила о зонтике, висевшем у нее на согнутой руке, и продолжала шагать с непокрытой головой под дождем. Ее красивая сумочка висела на ремешке, переброшенном через плечо. Мама пересекла улицу Дизенгоф (так вели ее ноги), должно быть, вышла к улице Зангвил, а оттуда к переулку Зангвил, и теперь она по-настоящему заблудилась. У нее не было ни малейшего понятия, как вернуться в дом сестры, не знала она и того, для чего ей туда возвращаться, не ведала, зачем она вообще пошла, ну, разве, чтобы исполнить предписание врача-специалиста, посоветовавшего ей бродить по тель-авивским улицам и разглядывать молодых красивых парней. Но никаких молодых красивых парней в то субботнее дождливое утро на улицах не было — ни на улице Зангвиль, ни в переулке Зангвиль, ни на улице Соколов, с которой мама перешла на улицу Базель, ни на улице Базель, ни в каком другом месте…