Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
Они расхаживали по проталинам, раскланиваясь друг с дружкой, – не виделись целую зиму, соскучились.
Маша часто просыпалась по ночам… Откуда-то, словно из прошлой жизни, доносилось:
«…весной в гости приезжай, подснежников здесь видимо-невидимо!» Плакала, и сама себе не могла признаться в том, что тоскует без диковатых карих глаз с золотыми искорками.
Однажды утром, когда она собиралась в школу, тётя Тоня вздохнула вслед:
– Взял, видать, сердечко он твоё, Машенька, крепко взял. Да и держит – не отдаёт. В лесу он живёт, в отцовской сторожке. Не хотела я тебе говорить, да вижу, как ты сохнешь, ночами не спишь. Если хочешь, тропинку укажу, только чур, одну не пущу.
– Не надо, – Маша едва справилась с горячей волной радости внутри, – не надо, если он так решил, значит, пусть так и будет.
– Смотри, девонька, сама, теперь я тебе плохой советчик, – покачала головой тётя Тоня, а в глубине души порадовалась за Машу – молодец девка, не чета другим.
Этой ночью Маша впервые за последнее время спала крепко. Только под утро сон странный приснился. Будто она в одежде белой, льняной, с рушником расшитым идёт по каменистой, выжженной земле, ищет кого-то.
А кого ищет – неведомо, да и нет здесь ни одной живой души, только камень серо-синий, огромный на краю обрыва стоит, а у камня-то… витязь. И не понять: живой ли, мёртвый ли… Подошла ближе, ладошкой лба коснулась – живой… Вгляделась – да это же он, Грид…
И проснулась с тревожно бьющимся сердечком, и целый день места себе не находила.
С этого дня стала она ждать. Непонятное, неясное чувство внутри становилось всё сильнее и сильнее, с каждым весенним днём, с каждой набухшей почкой, с каждой новой проталиной.
…на миг всё прояснилось. Маша сидела рядышком, словно и не исчезала никуда. Он вспомнил их разговор, и переспросил:
– Как тебя зовут, я забыл. Повтори.
– Миланой кличут.
Повторила спокойно, строго, без улыбки.
Знакомый аромат волновал и в то же время успокаивал, до слёз знакомый, родной.
Из каких закоулков памяти выплывают запахи детства? Где хранятся они, где сберегаются. Вспомнился отец – молодой, весёлый и мать – совсем девчонка ещё; косы длинные, до пояса спускаются, в синих глазах лучики солнца пляшут; отец несёт его на руках, а мать идёт рядом, заглядывает отцу в глаза и улыбается.
Он счастлив – он хорошо помнит и никогда не забудет, как это: быть счастливым…
Он знает, как пахнет счастье. А пахнет оно пирогами с черёмухой да грибами, жарко натопленной печью, свежевымытыми дощатыми полами…
А ещё у счастья дух мятно-малинового кваса да щей наваристых, да топленого молока.
Мать накрывала на стол ближе к вечеру, и глаза её лучились синью.
А в доме пахло счастьем.
Но помнится и тот день, когда беда пришла в дом. Потухли глаза матери, – всё чаще и чаще взгляд её бессмысленно блуждал. Она и на него – на чадо своё ненаглядное – смотрела, как на пустое место – не видела; и, наконец, выцвела синь, превратилась в бледно-серую, грязную тряпку. Отец старался бывать дома как можно реже, и его, не маленького уже, брал с собой в лес. Он навсегда запомнил, как пахнет беда… давно нетопленной печью, сырой и грязной хатой, стойким запахом перегара и чужого крепкого табака – отец никогда не курил.
А вскоре отца не стало…
Убили его прямо в той роще, которую он выпестовал своими руками. И он поклялся, что отомстит. Там, в роще по руке ножом полоснул, и пока руда змейкой сбегала по тощему отроческому запястью, шептал обет. Земля жадная до руды, впитывала – словно из жил тянула. Да, место там не простое, отец много разного о нём рассказывал.
Но мстить за отца не пришлось: по осени убийц его под старой берёзой мёртвыми нашли. Прямо на том месте, где ещё были видны впадины от огромного круга. Потом рассмотрел – в этом же месте руда в землю ушла, когда обет давал…
Что с ними сталось – никто не мог сказать. На первый взгляд – медведь-шатун порвал… Но люди шептались и о месте колдовском, и что отец не простым егерем был, а ведуном – древним богам служил, для этого и рощу возродил; и отомстили за смерть его боги древние.
Грид помалкивал. Многое со временем стало понятно, но ещё больше было непонятого, необъяснимого.
А голову всё кружил и кружил запах из счастливого времени, в котором он встретил Машу… вот же она… Спасти его прилетела, да только выйдет ли у неё. И кличут её теперь Милана… знал он это имя. Когда она крикнула вослед: меня Машей зовут, он услышал другой голос, будто ветер выдохнул где-то далеко: Милана…
…только сейчас разглядел, что прижимает она к груди охапку влажных, темно-сиреневых цветов с мохнатыми бархатными стеблями. От них-то и плыл этот аромат, такой непривычный на выжженной чужой земле, терпкий, пьянящий, родной…
– Значит, весна, – обрадовался… сон-трава только весной ранней расцветает… в нашей… роще… Помнишь?
Она в ответ кивнула, бросила цветы, сложила ладошки лодочкой и поднесла к его губам:
– Пей.
– Что это?
– Не спрашивай, просто пей.
Вяжущий, сладковатый вкус с горчинкой…
– Сок. Берёзовый… Видать и вправду – весна. Я ведь хотел дожить до весны? Теперь и умереть не страшно.
Она обернулась. За спиной никого. Но долетел откуда-то не то крик птицы, не то женский плач: «Уж лучше бы в тюрьму, но жил бы… всё ты, змея подколодная, вмешалась, из-за тебя он в это пекло попал… на тебе его кровь!»