Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
И на миг увиделось: небольшая кучка людей у избы с покосившимся крылечком. А у гроба женщина, причитает на всю округу. И девушка светленькая… тоже плачет, только тихо, беззвучно.
Из будущего ли долетел крик… Из прошлого ли…
– Пойдём. – Взяла за руку и повела мимо синего камня-валуна, мимо серой мазанки, по чужой, выжженной беспощадным белым солнцем, земле… Он удивился, – как легко идти, вот так, когда рука в её руке.
– Открой глаза, – голос её доносился откуда-то изнутри, но всё было слышно. Он увидел смуглые берёзовые ветки, дрожащие капли первого весеннего дождя на них и сиреневое буйство сон-травы на проталинах под берёзами.
– Здравствуй, Владимир, – она поклонилась в пояс. – Имя твоё суть – владеть миром. Вот он – твой мир, – владей!
Слезами заполонили очи.
– А ты… ты останешься со мной? Зачем мне этот мир без тебя.
– Не сейчас, – она вдруг стала совсем прозрачной, – мы ещё не раз с тобой встретимся, и однажды я останусь. Но не сейчас.
____________
[1] Жива — «дающая жизнь», славянская богиня жизни, она воплощает жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти. В правой руке держит яблоко, в левой — виноград. Жива является в образе кукушки. В начале мая ей приносят жертвы. Девушки чествуют кукушку — весеннюю вестницу: крестят её в лесу, кумятся между собою и завивают венки на берёзе. к тексту
[2] Зевана, Живана – славянская богиня утренней зари. к тексту
Эпилог
В звенящий капелью, тёплый апрельский вечер, Маша засиделась в школе допоздна. Задумавшись о том, что учебный год кончается, что нужно определяться, как быть дальше, она не услышала, как скрипнула дверь и вздрогнула, когда перед ней на стол, прямо на тетрадь со злополучными планами, легла охапка влажных сиреневых цветов.
– В роще у разъезда их видимо-невидимо.
Гроза окрестных деревень и пригородных электричек, Грид, стоял перед ней, улыбаясь, а в карих глазах его вспыхивали золотистые искорки.
Маша осторожно поднесла к лицу цветы и вдохнула свежий, пьянящий аромат талого снега, проснувшейся от зимнего сна земли, смешанный с тонким запахом цветов. Голова закружилась… Она увидела, что вместо непослушной львиной гривы, на голове у Володи торчит смешной мальчишеский ёжик.
– И не жаль было волосы срезать? Ты и на себя-то не похож.
– Это верно, – я теперь другой. В армию я ухожу, вот оно что. Уж сколько раз призывали – всё никак: то драка, то разбой… А теперь всё – точка.
Рассеянно перебирая влажные мохнатые стебли, Маша молчала. Сердце сжалось от предчувствия чего-то тревожного. Сразу вспомнился сон. Видать не зря такие сны снятся… И камень сине-серый, и витязь раненый, и она рядом, у камня.
– Хочешь, я тебя в рощу отведу? – Не дожидаясь ответа, он склонился к ней. Золотые искорки оказались совсем рядом. Вот так, глаза в глаза, как в омут. – Здесь недалеко,– услышала она, возвращаясь к реальности, – ты только не бойся меня, ладно?
– Я и не боялась тебя никогда. Я просто за тебя боялась…
Они шли, держась за руки, пока не вышли, наконец, к железнодорожной насыпи. По узенькой тропинке он провёл Машу к поляне, где в густом тумане весенних сумерек, дрожали крупные капли влаги на смуглых ветвях берёз, а под ними расстилалось сиреневое полотнище сон-травы.
– Рощу эту отец мой посадил, – в подарок, – он говорил чуть слышно, почти шёпотом, – я ведь в апреле родился… Здесь он и погиб,.. тоже в апреле… день в день.
– Что это звенит, – прислушалась Маша.
– Дай руку. – Он приложил её руку к стволу берёзы, и Маша ощутила, как под прохладной шелковистой кожицей дерева что-то пульсирует. – Это сок, берёзовый сок. Гудит, играет… Я сейчас.
Он достал из-за голенища высоких охотничьих сапог складной нож и точным движением сделал аккуратный надрез на стволе. Тотчас же прозрачная влага заструилась по стволу.
– Ну, что же ты стоишь, пей!
– Как? – растерялась Маша.
Он приник губами к надрезу: «Вот так, пробуй…»
Маша осторожно коснулась губами сочащегося надреза и ощутила терпкий, чуть сладковатый, древесный привкус.
– Понравилось? – в сумерках глаза его казались совсем чёрными.
– В жизни ничего вкуснее не пробовала.
Он взял горсть талой влажной земли и бережно замазал ранку. Улыбнулся, обнял её и закружил, приподнимая над землёй.
– …Идём, я тебе сторожку отца покажу.
В сторожке было чисто, уютно и пахло какими-то травами.
– Чай будешь пить? – он хлопотал у маленькой печки. Маше показалось, что он прячет лицо, не хочет взглядом встречаться, но он повернулся к ней, и в карие глаза его стали совсем золотыми – так много искорок вспыхнуло в них. – Я ведь не думал, как живу, пока тебя не встретил. Ми-ла-на. Ты знаешь, что тебя так зовут? Милая… Правда-правда. Это я точно знаю. А уж как в шубе деда Мороза побывал… Стыдно стало перед тобой, да ещё вот перед отцом. Знаешь, какой он у меня был.
– Знаю, – улыбнулась Маша и подошла совсем близко, так, что голова закружилась от золотого мерцания.
Губы его пахли берёзовым соком, талой водой и примешивалась к поцелую какая-то едва уловимая, тревожная горечь влажных сиреневых цветов, сон-травы, расцветающей ранней весной одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, в берёзовой роще у разъезда триста сорок третий километр.