Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
Между короткими волосками на темени блестела испарина, лоб был красен, больной что-то бормотал.
— Вот почти предел бесчеловечности, — сказал Говард, указывая на чурбан и цепь.
Арестант, сидевший рядом, встал, и, заняв его место, Говард принялся, наклонившись, рассматривать больного и ощупывать его грудь без малейшей брезгливости засунув руку под рубаху. И опять достал порошок, разболтал в воде и дал выпить колоднику.
Потом Непейцын переводил Петру вопросы англичанина о том, когда заболел второй арестант, просьбу не тревожить Онисима, который, верно, нынче умрет,
Очевидно, эти чувства отразились на его лице, потому что, когда они наконец вышли, старик, сурово взглянув на него, сказал:
— А они живут так годами…
«Неужто поведет во второй барак?» — содрогнулся Сергей.
И опять Говард как бы прочел его мысли.
— Подождите здесь. Сэм сходит со мной, — кивнул он на своего слугу. — Здесь долговые, у них лучше.
Непейцын прислонился спиной к стене барака и, зажмурясь, слушал голоса и звуки, доносившиеся из открытых окон.
«Вот где ад, — думал он. — Есть ли преступления, за которые можно обрекать на такую жизнь? Хоть бы подольше он там пробыл…»
— Теперь опять ступайте со мной, — выйдя, сказал Говард, направляясь к третьему каземату.
И здесь Сергей переводил, подсчитывал копейки, держал воду для разведения лекарств. И здесь были спертый воздух, полутьма. Запомнил черноволосую женщину, которая, сидя на верхних нарах, охватила скованными руками колени, причитала и вскрикивала.
— Что с ней? — спросил Непейцын унтера, вошедшего вместе с ними.
— Мальчонка вчерась помер у ней от глотошной.
Запомнил девочку лет пяти, жадно евшую калач, оглядывая сияющими гладами старого англичанина, который дал ей еще кусок сахару. А на ее лбу виднелись кровавые струпья, и руки, державшие калач, были черны от грязи и тоже в болячках.
Сергей едва удерживался, чтобы не перегнать Говарда, когда наконец выходили из барака. А за воротами вдруг почувствовал что-то вроде дурноты и поспешил сесть на край канавы, вырытой рядом с дорогой. Испытывая стыд за свою слабость, он сделал вид, что поправляет деревяшку, но, должно быть, не обманул старика.
— А они живут так годами, — повторил англичанин, стоя над ним. Потом сел рядом.
Сел и слуга, поставив около пустые корзины.
— За что же можно запирать людей в такие места? — сказал Сергей по-русски то, о чем все время думал.
— Да, да. — закивал, очевидно понявший и это, Говард.
Непейцын посмотрел на него. Безгранично усталый, старый человек с горькой складкой рта, с потупленными в землю глазами сидел рядом, спустив тощие ноги в придорожную канаву.
«И ему не легче, хотя, верно, сотни раз видел такое. Нельзя к этому привыкнуть…» — подумал Сергей.
Когда, придя домой, рассказал все Филе, тот скачал:
— Как увидел господина Говарда, то сряду и вздумал, что они вроде угодника, праведный человек…
— Представь, нисколько не брезгает, горячешного колодника, как нас бы с тобой, трогает, поднимает, — продолжал Непейцын.
— Значит, вовсе о себе не думает. Откель приехал нашим несчастным помогать! А в ихней стране как арестантов содержат?
Сергей не знал ничего определенного, но сказал, что, видно, и там не сладко, потому за них-то спервоначалу, говорили, и ратовал Говард, а уж потом стал дознаваться, как устроены тюрьмы в других государствах, и призывать людей жалеть заключенных.
Один ли Говард на свете? Филины возражения. Горе и радость Василия Прокофьича. Поветрие надвигается
В тот же вечер Непейцын услышал, что уж с неделю адмирал прикомандировал в переводчика к англичанину Сашу Левшина. Почему же Говард нынче позвал с собой его, Сергея? Видно, захотелось проверить, взволнует ли, завербовать в «свою веру»… Если так, то достиг цели. Несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме виденного в остроге, и того, как же все, кроме англичанина, могут спокойно есть, спать, смеяться, когда такое творится рядом.
Потом оказалось, что не все. Саша сознался, что и ему кусок в горло не лезет с тех пор, как побывал в остроге. Даже во сне мерещатся наполовину бритые, слышится бряканье кандалов.
— Знаешь, когда раньше видел, как их в Адмиралтейство на тяжкую работу гоняют, — рассказывал Левшин, — то спокойно думал: «Ну, душегубцы, святотатцы — за то кнутом битые, на лице клейменные, — так им и надо!» А как свел туда сэр Джон, то и понял — прав он, когда говорит, что за любое преступление достаточно самой неволи на целые годы, порой навсегда. А все прочие муки — от жестокости людской… Хорошо, когда такой староста, как Петр, а то ведь мало что теснота, голод, ругань, но и убийства, сказывают, случаются. И там же несчастные дети при родителях…
— А мне как-то стыдно, что чужой человек, англичанин, все нам открыл, — сознался Непейцын.
— И мне так раньше казалось, — кивнул Саша. — Но потом сообразил, что даже среди известных мне лиц двое о том же печалятся, с тем борются, только не пишут, не печатают, как Говард.
— Одного я, пожалуй, знаю, — сказал Сергей. — Ведь ты Василия Прокофьича имел в виду?
— Конечно! Он, ежели хочешь знать, настоящий подвижник, нисколько не меньше Говарда, Нищим почти живет, полжалованья своим больным обязательно раздаст, с казнокрадами за них воюет. Не подумай, что я сэра Джона тем принизить хочу, — нисколько. Но важно, что свет на нем клином не сошелся. А потом адмирал мой, которого справедливость и доброту каждый день вижу…
— Но скажи, что же нам-то, по-твоему, делать, чтоб совесть не грызла? — спросил Непейцын.
— А что мы можем? — сказал Саша. — Только жалеть, помогать… После острога я так решил. Было отложено сто рублей, хотел новый мундир построить, шарф настоящий серебряный купить… А теперь выходит, на корабле мне все такое ни к чему, и франтовство в голову не лезет. Вот и отдал половину двум арестантским женкам, что с детьми сюда за колодниками пришли, а жить негде и не на что, кроме как в остроге, впроголодь. Нынче узнал, что сняли угол на Сухарном да на зиму кой-чего запасают. А остальные пятьдесят на шайки и прочее в баню адмиральскую отдам.