Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Однажды наехал Илья на село… Хоть и рано было на ночлег проситься, но жаль мимо ехать. Больно село хорошо! С одной стороны — дубрава, с другой — бор. Между ними — пашни. А хлева для скота какие! Высокие, тесовые. За тыном — коровы сытые, тяжелые. А где же избы людские? Избы открылись внезапно в логу. Доехал Илья до крайней. Подивился: до чего неказиста. Хуже хлева. И другая не лучше. Делать нечего. Постучал. Высунулся хозяин, затряс седой бородой, руками замахал — ступай, мол, своей дорогой. Поехал Илья дальше. Опять незадача. Хозяин хмурый, будто сонный. Ни «да» ни «нет» не сказал. Мол, поступай как знаешь. Только меня потом не вини. Не любят, видно, тут гостей.
Пока просился по избам, солнце вниз покатило. Кто его знает, встретится ли теперь на пути близко ночлег. Всё же тут лучше, чем в лесу. Слёз. Привязал коня. Отворила женка. Глянула из-под платка. Илья так и замер. Кто такая? Где видел он это лицо — прекрасное и скорбное? И вдруг вспомнил: в церкви. Написанная на доске женка с дитятей на руках глядела со стены доверчиво и призывно. Словно просила: «Помоги! Защити!»
Может быть, вам это покажется странным — убогая нищая изба, жена захудалого смерда и вдруг похожа на матерь божью богородицу. Но ведь этот безвестный художник, который писал иконы, видел, знал, любил тех, среди которых рос и жил сам, — простых людей, смердов, стариков и молодых, их матерей и жён. Присмотритесь повнимательней к картинам древних мастеров, к изображенным на иконах святым, попробуйте мысленно снять с них пышные одеяния, не обращать внимания на сияющие нимбы вокруг их голов — признак святости, и вы увидите перед собой лица пахарей и воинов, лица женщин с такой понятной заботой и тревогой за судьбу и участь близких. И теперь вас уже ничуть не удивит, что Илюша вдруг увидел знакомое лицо, тот же взор, тихий и скорбный. Только плат без звезд. Вместо звезд дыры. На руках младенец — белые волосики. Приник к материнской щеке. Шагнул Илья в избу. Овеяло теплом. Запахом капустным ударило. Огляделся сквозь дым — у материнской юбки еще одна детская голова. Второй младенец Христос, что ли? За ним — третий, четвёртый… Драные, босые. Таращут глаза.
Илья присел на лавку. Хозяйка сняла с печи горшок, и ребятишки тотчас позабыли про гостя. Похватали ложки. Уставились на горшок голодными глазами. Тут и Илья почувствовал, что живот подводит. Хоть и пустые щи — по духу ясно, а все же лучше, чем ничего. Горячего похлебать. Но без хлеба не сытно. Вышел во двор. Внес привязанные к седлу торбы, достал хлеба, нарезал ломтями. Совал в протянутые детские руки. Каждому Христу — по куску. Хозяйка подала щербатую ложку. Только не успел Илюша похлебать горячих щей.
Теперь самому смешно. Молодой был. Скакал, коня погонял, и мерещился ему в морозной дымке заиндевелых муромских лесов, в синеве весенней тали чудный город старого Кия. Избы златоверхие, все как одна новой соломой крытые. Но краше всех изба князя Владимира. Кровля высокая. Крылечко резное. Привязывает Илюша коня, поднимается на крыльцо. Отдаёт поясной поклон Владимиру.
«Зачем пожаловал в стольный, Илюша?» — спрашивает князь. И рассказывает ему Илья всё без утайки — как он сиднем сидел, как излечил его странник, как почувствовал он силу молодецкую. Хочет верой и правдой послужить Владимиру. Русь оборонять от поганых, защищать слабых. Поднимается Владимир с лавки:
«Эй, кто там, — кричит, — дать Илюше самую большую палицу. Принимаем его в свою дружину. Доброе дело задумал он».
А потом уже, когда валялся Илья, избитый, на мокрой ледяной земле в темном порубе, когда, задыхаясь, метался в жару, мерещилось по-иному: ждет не дождется князь Владимир своего дружинника. Что так долго Илюша не едет? Давно бы пора ему в стольном быть. На крылечко выходит, из-под ладони вдаль глядит. Нет и нет Ильи. И вдруг доходит до его ушей молва, что сидит его верный дружинник безвинно в порубе у Соловья-разбойника. Грозно хмурит князь брови. Велит скакать немедля. Выпустить Илюшу из поруба, а Соловья повязать. И снова Илюша на воле. Едет на своем коне защищать слабых и бедных. И глядит на него, провожаючи взглядом, чудное лицо под звездным платом…
Но князь Владимир жил себе поживал далеко в стольном Киеве и не ведал, какая беда приключилась с его храбром Илюшей. А поруб у Соловья был глубок, и холопы его люты на расправу. С холопов все и началось.
Сидел в тот вечер Илья, дивился: коровы сытые, а дети без молока. Пашня добра, а люди без хлеба.
Когда Илья роздал все до куска, хозяйка будто впервые увидела гостя. Глянула из-под драного плата глубокими в слезах глазами. Говорила тихо, будто опасалась, не услышали бы голуби, что возятся под стрехой, мыши, что скребутся под полом. И выходило чудно:
Добрые кони в новом хлеву — это Соловья кони.
Тучные коровы — это Соловья коровы.
Пашня — тут она совсем без голоса одними губами молвила — была всехняя. Теперь — Соловья.
А сами они и не знают чьи. Ходили под богом. Теперь — под Соловьем.
Соловью только свистнуть — голова с плеч.
Осерчал Илюша. «Да он разбойник — ваш Соловей! А разбойников князь Владимир не жалует. Вот я его поперёк седла перекину да князю Владимиру и доставлю — так, мол, и так. Зайдётся Красное Солнышко. Нахмурится сурово княжий взор. И велит князь везти Соловья в чисто поле и там казнить его. Попадись он мне только».
Зря шумел Илюша. Не пришлось ему идти Соловья разыскивать. Застучали дробно копыта. Громыхнула дверь. Вошёл мужичонка. Неказистый, плюгавый. Ощерился: «А тут, оказывается, гость! Откуда залетел ясный сокол? Далеко ли путь держишь?» Послушал, усмехнулся: «Значит, к Владимиру? (Даже князем не повеличал.) Дорогой прямоезжею? И не боишься, храбр? Или, может, ты, деревенщина глупая, не слыхал про Соловья? Что не велит Соловей никому носу совать в свои леса».
Ещё пуще осерчал Илья: «Мало, что вы тут смердов умучиваете, так еще и по дороге не езди. Где же это видано? Я человек вольный. Куда хочу, туда и скачу. А своему Соловью…» Не успел досказать Илюшенька. Вбежали в избу, кинулись, как свора псов на медведя. Повалили, скрутили.
Холопы — вольного.
Слабые — сильного.
Трусы — смелого.
Думаете, так не бывает? Ещё как бывает. И главное, кидаются не по своей воле. Зато, когда свяжут руки назад, тут уже и сами рады. Чем попадя в лицо человечье тычут. (Челом в века и славен человек.) Ногами бьют в сапоги обутыми. Правда, Илюша тоже кое-кому вложил. Да что толку! Холопье дело, оно такое — и бить привычно, и самому тычки получать. Перекинули поперек седла — голова об землю стукается. Открыл Илья глаза и не поймет, куда попал. Во всяком случае не на пир к Красному Солнышку. Тьма кромешная. Дух тяжелый. Вода каплет. Кто-то рядом скребется.
«Где я?»
«В порубе», — отвечают из тьмы.
«Что за поруб такой?»
Ну не правда ли — чудак человек. Сам сидит, а спрашивает. Кто же не знает, что такое поруб и за какие грехи туда можно попасть. Обыкновенный погреб, только глубокий. Могила. Дескать, погребли без времени. Пихнули в яму, и сиди там. Ни мертвец, ни живой.
Вспомнил Илья — даже рубаху свою драную латать перестал — задумался.
Поруб.
Темнота.
Неподвижность.
Попасть легко. Выбраться трудно. Сгинул бы, наверное, Илюша там, если бы не Ладушка. Ладушка! Любимая! Навек незабвенная! И забыть нельзя, и вспомнить больно. Жива ли она? Суждено ли им свидеться? Не все в жизни случается, как хочет человек.