Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Проскакал боярский отрок, кого-то разыскивая, воротился. Годин вскочил, окликнул его, торопливо пошел навстречу, косолапо ставя кривые, привыкшие к седлу ноги. Придерживая стремя, глядел снизу вверх на отрока, слушал. Отрок умчался, взметнув пыль. Годин все стоял. Черные волосы его поседели от пыли. Смуглое загорелое лицо посерело. Завидовал: разве не вместе пришли они на княжескую службу, когда степняки, внезапно напав, подожгли и разграбили их город? Чем он, Годин, хуже своего земляка и сверстника? Оба они тогда же ушли из селения, решив пристать к войску, которое собирал Великий князь. Об этом кричали на торгах, призывая русских людей постоять за родную страну. Годин мог, не идти. Правда, кузня их сгорела. Но брат матери, живший неподалеку, звал его к себе. Он тоже занимался кузнечным делом, и Годин помогал бы дяде, так же, как раньше помогал отцу. И все же он не остался. Узнав, что Годин
Караван уже стоял в крепости несколько дней. Обычно караваны тут не задерживались. Пограничная застава — не очень хорошее место для отдыха. Гости — и свои, и чужеземные — знали это. Тут не разживешься ни едой для себя, ни кормом для скота. Каждый кусок втридорога. Перед дальним и трудным путем торговые люди останавливались отдохнуть и покормиться на погосте в двух днях езды от заставы. Там было покойней и сытней. Прямо у проезжей дороги — гостинца, по которой и держали путь торговые гости, стояло доброе село.
Особенно разрослось и окрепло оно в последние лета, когда на границе поставили заслон, прорыли ров, навели валы и установили на заставе сторожевую крепость. Невесть откуда прибывал и прибывал народ. Ставил одну к другой избы. И хотя погост все рос, в дни, когда прибывали на стоянку большие караваны, не хватало места в избах купцам и их слугам, в хлевах — лошадям, верблюдам и рабам. Жители побогаче строили не только жилье для себя, но и специальные избы для гостей — гостиницы, где странникам уже загодя были приготовлены постели и еда, где в загонах был запасен корм для лошадей. Мастера-умельцы срубили на горушке церковь. Резная, узорчатая, она походила на весёлую дитячью игрушку-забаву, какие продают на торжищах в воскресный день. Росло и торжище. Гости, пришедшие из далеких земель, где каждый день грозила смерть, очутившись, наконец, в безопасности, давали себе передышку. Молились каждый своим богам, благодаря их за избавление от напастей и прося помощи в торговой удаче. Возносили молитвы или приносили жертвы, но не забывали и себя. Не торгуясь, скупали привозимые смердами продукты.
Те, кто готовился в дальний путь, тоже старались набраться сил перед дорогой. Отдыхали, гуляли широко и шумно. Потому что кто знает, как оно обернется дальше.
Рано утром караван выезжал навстречу солнцу. Печально позванивали колокольчики на шеях верблюдов, скрипели колёса. В голос плакали, прощаясь с родиной, проданные в чужие земли рабы.
Караван, который уже немало дней стоял в крепости, был не совсем обычный. Это был княжеский караван. Он вез на продажу товары, на которых стояли знамена, или, по-другому говоря, метки княжеского дома. Он томился в крепости уже не один день, и не потому, что его задерживал недовольный подарками воевода. Напротив, на этот раз воевода, наверное, согласился бы сам одарить княжего тиуна — начальника каравана, чтобы тот поскорей ушел своей дорогой. Но и этого он не мог сделать. Обычно, когда отправляли на дальние рынки свои товары князь и его ближайшие бояре, торговый караван сопровождала княжеская дружина. Но в этот раз князь почему-то не прислал своей дружины. Судьба каравана с княжеским добром возлагалась полностью на ответственность воеводы Хотена. Ах, Хотен Блудович — Косое брюхо! На шее сверкает гривна — княжеский подарок за верную службу на пограничной заставе. И теперь из воды сухим выйти хочет.
Разведка доносила — Данилка чуть не всю степь на брюхе исползал — нигде ни одного поганого, только следы копыт и конские яблоки. Захваченный язык сказал — ушли в набег. Считай, на скорости и то пять дён туда, пять — обратно. Караван за это время далеко проводить можно — тихо, мирно, без крови. А на обратном пути ещё, пожалуй, завернуть на вражьи становья, разжиться скотом и рабами. Да разве Кособрюхий что понимает. Сидит в крепости, шлёт гонца за гонцом в стольный Киев. Спрашивает, идти, мол, или не торопиться, а собрать побольше силы-рати. А того не понимает, что рати все равно больше не соберешь, потому как неоткуда. А вот? степняки ждать не станут. Вернутся из набега. Да ещё, не дай бог, про караван пронюхают. Воевода точно с ума спятил. Один гонец из стольного Киева прискакал — велено воеводе действовать смотря по обстоятельствам. А он другого вслед гонит — как, мол, идти: на ладьях ли по воде, на конях ли посуху? Будто там, в стольном, наверху виднее. Всем уже ясно — кончится это кровью, немало народу без времени, по глупости чужой, сложат свои головы. Оно спокойнее — делать, как велят. Глядишь, ещё одну гривну из милостивых княжеских рук получит в награду.
Вот о чем толковали храбры, когда в поисках старшого проскакал боярский дворянин.
Что ж, поход так поход. И вот уже идут сборы, чистят коней, приводят в порядок оружие, готовит запасы. В конюшне скандалит Годин. Орёт — на весь град слышно. Сами, мол, грызём мослы, так ещё и коней морить. Не дам, не позволю! Небось своему коню столько не сыплешь! Корми коней досыта, душа из тебя вон, лихоимец!
5
Была вторая пятница серпеня — последнего месяца лета. Божьи ангелы спозаранку зажгли солнце и покатили его вверх по небесному склону. Перья их крыльев разметались по небу трепетными облачками.
Люди вышли на работу раньше ангелов. Когда они с остро отточенными серпами и косами-горбушами за плечами шли проторенной тропой к полю, белесый ночной туман, извиваясь и клубясь, уползал прочь с дороги в глубину низин и оврагов. И месяц, точь-в-точь такой же, как и серпы в их руках, бледнел и таял в вышине.
Было тихо. Потому что звери лесные, утомленные ночной охотой, уже ушли на покой, а птицы крылатые, которым не нужно было ни сеять, ни жать, ни собирать в житницы, еще дремали в теплых гнездах. Человеку же положено от бога в поте лица своего добывать себе хлеб насущный. Земля не ждет. Она зовет, властно и грозно. И нельзя ослушаться этого зова.
Где это было? По правде говоря, я и сама не знаю. Может, в том же Карачарове, где остались доживать свой век Иване Порфиньей, может быть, в другом селе. Велика Русь. И везде живут люди. День за днем делают они свое дело, пашут, сеют, собирают урожай…
Крепкие людские руки привычно сжимали ручки серпов. Спины их гнулись и гнулись в бессчетных поклонах земле-кормилице. Когда за темной стеной леса занялась утренняя заря, рядом с людьми встали их тени. Тянулись во всю длину, шагая через поле великаньими шагами. И кланялись с людьми вперегонки, угловато и ломко.
Солнечное колесо раскалилось, на ходу. Крылья ангелов таяли, расплываясь маревом. Да и сам небесный купол, густо подсиненный поутру, выцвел, как рубаха на плечах смерда. Тени и те уже не бродили по полю, а, становясь все короче и короче, по-собачьи жались к ногам людей. Только люди неустанно несли свою страду. Потому что на их поле звенело жито. Это был радостный звон. Он говорил о том, что зерно, брошенное ими по доброму уговору с Николой в мягкую, поднятую сохой землю, было брошено, не зря. В дни весеннего ненастья, когда был дождь силен, его не поглотили Черные лягушачьи губы земли, не унесли в суховей на своих быстрых крыльях Стрибожьи внуки — ветры, не склевали горластые жадные птицы. Святой Никола — простая душа, берег его с великой заботой. И маленькое зернышко, кинутое сеятелем в чрево земли, обрело силу и вышло из тьмы па свет, вздымая над головой острую пику ростка. За ним — другое. И вот уже зеленое войско всходов стало на поле, дружно сомкнув ряды. Наливались, тяжелели колосья.
Они звали его житом. Потому что жито — это жизнь. Они спешили убрать его. Потому что знали: еще может разгневаться и выжечь посевы забытый старый Даждь-бог, которого теперь потихоньку поминают только кузнецы у своих домниц, где, взыграв, бучит огнь; может побить градом грозный Илья-громовержец, может… Да мало ли кто, имеющий силу и власть, может обидеть простого смерда, отнять у оратая его хлеб, его жизнь. С ними надо ладиться по-соседски. Поэтому и торчал, сбереженный средь сжатой уже полосы, нескошенный отжимный сноп — Илье на бороду.