Повести и рассказы

Айлисли Акрам

— А что будет, если я возьму свое обещание назад? Умри, перевернись, лопни — и все-таки не стану я врать, понял?

Теперь Наги рассвирепел окончательно.

— Что ж, черт с тобой, говори! Ты много на себя берешь, если думаешь, что мне так уж важно, что ты там будешь говорить!

— Как знать! По тому, как вел ты себя все это время, что-то непохоже. Или же ты и здесь валял дурака — просто потому, что уже не можешь иначе?

Последние слова Керим произнес, стоя у борта грузовой машины. Наги, не шелохнувшись, застыл у обочины.

— Так как, не едешь?

— Будь здоров!

— Давай поскорее,

не дури…

Наги нерешительно приблизился. Теперь они сидели в кузове и молчали.

— Значит, отказываешься рассказать жене про родственника? — прервал молчание Наги.

— Отказываюсь.

— Ну, ну… Стал, наконец, мужчиной!

— Хватит паясничать, Наги, давай кончать с этим.

— А если я хочу, чтоб ты знал, до чего я ненавижу эту твою мерзкую принципиальность?

— Может быть, ты и прав. Твой вариант с родственником, наверное, лучше. Но только вот что, Наги, в одном ты врешь — не презираешь ты меня, а боишься. Ты сам ведь это сказал, помнишь? Вот это и есть правда.

Наги пересел из задней части кузова вперед, к кабине. Теперь он съежился и оттого выглядел меньше, чем был на самом деле. В тусклом свете, падавшем из кабины, лицо его казалось совсем темным. Но что за тайна, господи, отчего вдруг темный, страшный Наги опять показался Кериму своим, близким? И теперь он уже не понимал, для чего ему нужно было унижать этого съежившегося на ветру человека, как мог он усомниться, хоть на мгновение, в том, что этот темный Наги — близкий и дорогой человек. Теперь, сделай Наги хоть одно движение навстречу, Керим готов был обнять его, забыв обо всем, что было. Но Наги не делал этого движения. Наги сказал:

— Ну хорошо, допустим, дубовая твоя стойкость поможет подняться еще на одну ступеньку. Ну, станешь ты доктором, а потом?

— А потом… Постараюсь доставить как можно больше неприятностей тем, кто делается докторами с легкой руки таких торгашей, как ты… — сказал Керим и впервые за много лет без ставшего уже привычным отвращения подумал о своей докторской работе.

Наги поерзал на месте.

— Да, все-таки это я точно тебя определил — дубовый ты… Только и теленок еще, мой дорогой. Не понимаешь главного: зачем все это? Не все ли равно — что то, что другое? Разницы-то ведь на самом деле никакой нет… И не кривись, словно у тебя зубы болят…

— Что поделаешь, Наги? Ты меня почти рассмешил… Вот как только пойму, чего ты, наконец, от меня хочешь, снова стану серьезным.

— Хочу, чтоб ты, наконец, человеком стал.

— Ладно, будет исполнено!

Что-то изменилось в лице Наги, потеплело. На мгновение Наги задержал в себе этот проблеск света, задержал, словно этот свет мог помешать Кериму произнести непоправимые слова, и тогда ночь могла бы уйти навсегда, не оставив хоть крохотный луч надежды…

И, боясь спугнуть эту надежду, сидели они, сонные и измученные, а машина неслась по предрассветному городу. И вот уже Керим спрыгивает с подножки, оставляя Наги в кузове.

— Скажи Таире, чтоб спускалась вниз, — хрипло проговорил Наги и резко тряхнул головой, напугав Керима. — Иди, иди, с шофером я расплачусь. Новобрачный…

5

А потом не было уже ни Наги, ни Таиры, и эта удивительная ночь незаметно таяла, навсегда покидая мир.

Пришел день. И как обычно, чуть трепетали в свежем утреннем воздухе зеленые занавески на окнах, пропуская красные лучи нового солнца…

Керим лежал на кровати.

Валида спала, крепко обхватив его руку.

Врать Валиде Керим не стал. Но почему-то, хотя зеленые занавески на окнах светились от солнечных лучей, Керима не покидало чувство, что где-то там, в Бузовнах, Маштагах ли, или бог весть где еще, у него и впрямь живет близкий родственник.

И еще казалось Кериму, что если бы не этот самый родственник — ничего бы и не произошло в волшебном мире минувшей лунной ночи.

Письмо

С тех пор как Халык женился, он ни разу не написал брату, и это его очень мучило. Вот сегодня — открыл глаза и сразу вспомнилось: за три недели не написал ни одного письма. Впрочем, Халык проснулся с уверенностью, что сегодня он наконец осилит это письмо. Может быть, такое ощущение возникло потому, что в комнату заглядывало молодое утреннее солнце, а может, потому, что Халык выспался и видел хороший сон. Не исключено, что существовала и еще какая-нибудь причина.

Так или иначе, Халык точно знал, что письмо к брату будет отправлено. Потом ему пришло в голову, что, может быть, он зря так волнуется; совсем не обязательно, что брат объяснит его молчание семейными неприятностями, — наоборот, человек женился — новые заботы, новые обязанности, где уж тут письма писать?..

Сейчас Халык был почти уверен, что брат именно так и понимает отсутствие его писем. Да ведь и прошло-то всего ничего — каких-нибудь три недели!..

Халык с аппетитом позавтракал, напился чаю, сунул под мышку завтрак, завернутый в газету, скинул в передней шлепанцы, обулся и, бросив возившейся в кухне жене: «Я пошел!» — стал спускаться по лестнице.

Халык был уже на следующей площадке, когда Салтанат окликнула его: «Братец! Братец!»

Он поднялся на несколько ступенек, жена на несколько ступенек спустилась.

— Вот, — сказала она, протягивая Халыку листок, вырванный из школьной тетрадки, — отошли, пожалуйста, письмо.

Халык кивнул, сунул листок в карман и тотчас же ощутил какое-то смутное недовольство — не потому, конечно, что придется идти на почту, — не первое письмо отправляет, — тут что-то другое…

Халык спустился еще на один этаж и вдруг понял, что все дело в этом «братец», не любит он, когда жена его так называет.

У выхода Халык остановился: ему пришло в голову, что Салтанат опять могла захлопнуть дверь. Убедившись, что жена не осталась на лестнице, он вышел из подъезда, миновал ворота и тут отчетливо ощутил, что с письмом к брату все опять стало трудно, что это ненаписанное письмо камнем висит у него на шее.

Дело в том, что у Халыка был один-единственный брат. Он служил в армии, и Халык часто писал ему, сообщая о себе все подробности. И когда на четвертом курсе ему неожиданно предложили должность литсотрудника, Халык прежде всего побежал на почту, — его распирало от радости, и он должен был немедленно излить эту радость на бумаге. Одну страницу письма Халык посвятил своему состоянию, другую заполнил описанием замечательного человека, который устроил его в редакцию; он даже пытался обрисовать брату его внешность.