Повести и рассказы
Шрифт:
И надо же — чего не случается в мире! — балкон над головой Керима и вправду оказался балконом Тогрула. В квартире и сейчас никто не жил. Это было видно сразу — по грязной, в подтеках штукатурке на балконе, по слою пыли на стеклах. Все то же, неведомое чувство, подсказало Кериму, что ключ должен лежать вот здесь, с левой стороны, под выщербленным кирпичом…
Он отпер дверь и вошел. Не включая света, бросился на диван. И только потом уже медленно встал и зажег свет. Комната не изменилась. Все было на месте: старый, продавленный диван, несколько стульев. В центре, на прямоугольнике стола — консервные банки, коньяк, несколько винных бутылок…
Керим погасил свет. Теперь он
А они, те девушки, едва настало утро, ушли, словно растворились. Они не разрешили Наги и Кериму проводить их. Впрочем, ни Наги, ни Керим на этом, кажется, особенно не настаивали. Ведь впереди было так много встреч, и первая из них — сегодняшним вечером, все на той же стоянке такси. Но этой вечерней встречи не получилось — девушки не пришли. Тогда, напрасно прождав их, Керим расстался с Наги, и один пришел сюда, в эту квартиру, и на этом вот продавленном диване плакал навзрыд, так он плакал первый раз в своей жизни. Сколько потом дней кряду в одиночестве напрасно ждал он здесь, в этой комнате… Однажды Керим, выпив, во всем признался Наги. Он говорил, сбиваясь и задыхаясь, и по лицу его текли слезы. Ни улыбки, ни слова неверного не позволил себе Наги в тот раз, не сделал ничего, что могло бы испачкать память о девушке в сердце Керима. Наги словно боялся спугнуть волшебство той ночи. Как благодарен за это был ему Керим!
В то, что ночь та была необычной, сумасшедшей, счастливой случайностью, Керим верил тогда безоглядно. И вот теперь, пять-шесть лет спустя, никто на земле не знал, как важна была Кериму вера в волшебство, в неповторимость той ночи…
Он долго лежал, не зажигая света, уткнувшись лицом в обивку продавленного дивана. Глаза его были закрыты, но Керим снова и снова видел льющийся лунный свет. И еще он видел четыре бокала. Свет вливался в бокалы, плавился в них, и бокалы растворялись, исчезали в потоке света. И когда в серебристом облаке растворился последний бокал, Керим уснул.
И вот он уже в знакомом ущелье. Внизу стелется, мерцая, пелена белоснежного тумана. Во всем мире только Керим и серебристо-белое сияние. Постепенно в этом зыбком сверкающем мире прорисовываются сказочные тени — тень горы, тень дерева, темь куста…
Откуда-то до Керима доносится тонкий запах росы, теплый — молока, резкое дыхание молодой травы. Ни одной травинки не видно в этом мерцающем ущелье, но все-таки он знает, что там, под плотным светящимся туманом, заполнившим ущелье, растет свежая пахучая молодая трава.
Вдруг из плотной пелены непрозрачного света выступили тени, до боли знакомые Кериму. Он узнал силуэты выстроившихся в ряд деревьев. Гору. Знакомый до последнего листочка куст. Но и эта гора, и деревья, и куст тонули в затопляющем ущелье светлом тумане и оставались лишь миражами, тенями. И Керим не мог понять, то ли красота самого тумана мешает явиться знакомым теням в настоящем их виде, то ли зыбкие тени пришли, чтоб напомнить ему о деревьях, кустах, горе его детства, то ли мерцающее сияние, окружающее Керима, исходит не из ущелья или равнины, а рождается на незнакомой ему планете, куда и тень дерева, и тень горы, и тень куста проецировались его памятью, словно переводные картинки из мира детства.
И эта деревня в верховьях ущелья, что, как тайной, окружена клубящимся светом, — такой она приходила и в сны Керима. Что за светящаяся связана с ней тайна, о господи? Ведь было же время, когда Керим знал в этой лунной деревне, которую сейчас своим светом прорисовывал месяц, каждый дом, каждую улицу, каждый клочок земли, а теперь они встают перед ним, словно лунным лучом исполненные наброски.
Он узнал вот этот набросок… На нем мальчик Керим, вырвавшись вечером из рук бабушки, забрался в мечеть, чтоб зажечь там светильник, и светильник этот должен был помочь убить войну, чтобы и отец Керима, и все, кого она забрала из этой деревни, вернулись, наконец, домой, вернулись живыми и здоровыми.
И ночь, в которую старая бабушка Керима молилась молодому месяцу, просила, запрокинув лицо к холодному свету неба, послать крохотный лучик добра в сердце председателя колхоза Самандара и колхозного сторожа Гейбата, потому что был день, когда Самандар сорвал дверь с их ветхой мечети, унес ее и навесил в хлеву, и жидкое пламя светильников плясало на ветру; а сторож Гейбат из-за несчастной горсти алычи ни за что оскорбил девушку, внучку старой Гызтамам — Лалазар.
А на другом рисунке этого месяца была ночь, и черный гроб, в котором однажды отнесли на кладбище бабушку Керима… И еще световое пятно — самая красивая девушка деревни возвращается из кино. И еще лунный рисунок — сам Керим, разглядывающий все это. Вот сейчас он встанет и пойдет…
Но куда он пойдет, Керим не знал. Он знал только, что непременно, обязательно должен идти. Но идти ему не хотелось. Еще немного побыть здесь, куда не долетало ни шума, ни шороха. Но он знал, что первые лучи дня позовут его в дорогу, и в этом была разгадка того, почему в удивительном своем сне Керим так боялся рассвета.
Он боялся, что солнце проснется и растопит белоснежный туман, сотрет с лица земли дорогие тени.
Проснется солнце — и мир покинут этот запах молока, дыхание росы. Взойдет солнце — и вместе с ним проснутся пауки и гады. Вновь зазвучат невыносимо громкие трели соловьев. Солнце разбудит кусты, целые заросли алых роз. И любовь тогда вновь примется колдовать, слагать свои приторные дастаны на фарсидский манер. Мир захлебнется тягучим сладким ароматом, едва лишь в нем взойдет солнце.
Взойдет солнце, и проснется время, — время учиться, время жать, время молотить… И времена председателя Самандара вспомнятся вместе с их жатвой и молотьбой, поспевающими хлебами и шумными гумнами, что затаились в самом отдаленном уголке этого мира, в той неведомой дали, где прячется солнце.
Здесь же, где находился Керим, времени не было. Не было ни жатвы, ни молотьбы зерна, ни жары не было, ни холода. Именно поэтому, должно быть, места эти и показались Кериму похожими на другую планету.
И по законам своего удивительного сна Керим знал, что он должен непременно пройти из конца в конец это ущелье до восхода солнца. Но тогда почему он не шел, чего ждал? То ли опьянил его воздух этих мест, не позволяя сделать первый шаг?.. Керим медлил. Словно в мире, где не было времени, не могло существовать и движения. Словно здесь и верно была другая планета, и законы ее оставались Кериму неведомы.
Он незаметно поддался призрачному, обманчиво похожему на небытие чувству, но длительное пребывание в абсолютном покое неожиданно пробудило в нем сомнение, и он содрогнулся, и внезапно открыл глаза, и увидел все ту же комнату и знакомую тень ка стене. Керим вздрогнул и проснулся окончательно. Тень на стене могла принадлежать только живому Наги, и, конечно, сам Наги неторопливо прогуливался по комнате, ожидая пробуждения Керима.