Повести и рассказы
Шрифт:
Намокший плащ был на нем как картонный. Высокое тело доктора вздрагивало от холода. Куда уйти? Что за чепуха! Иван Аркадьевич вновь двинулся домой.
Дача, в которой он жил, помещалась несколько в стороне от рудничного поселка. Дождь шелестел в саду. Ночная мгла пахла землей, листьями, корой.
— Н-да, — пробормотал Иван Аркадьевич, — страна… Серьезная страна!
И взошел на террасу.
Он занимал только низ дачки — наверху жил представитель Сольтреста с семьей.
Все эти ощущения были давно знакомы доктору. Это желание уйти неизвестно куда не раз являлось к нему и раньше,
Наутро, в обычный час, Иван Аркадьевич был уже на ногах. Его день, как всегда, начался с холодного обливанья. Для этого дела приспособлена была темная, без окон, комнатушка в глубине дачи. Шагнув из лохани на постланную под босые ноги бледно-желтую циновку, доктор принял от жены мохнатое полотенце и стал крепко отирать свое белое, безволосое, еще молодое тело. При этом он шумно дышал и покряхтывал даже. В то же время он думал о том, что жена его ужасно постарела. Она опять надоела ему — эта толстая покорная женщина, родившая ему двух сыновей. Изменить ей, что ли? Доктор не отличался особыми добродетелями в семейной жизни. Он спросил:
— Кто это тут мешал мне спать?
— Это больная…
— И ты посмела взять?..
— Нет, нет! — испугалась жена. — Я же знаю.
— То-то же. Смотри, если ты когда-нибудь посмеешь…
В своем деле Иван Аркадьевич был чрезвычайно щепетилен. Он решительно запретил жене принимать от больных плату деньгами или продуктами — все равно как. Это не частная практика — за работу свою он получает жалованье. Он гордился тем, что его врачебная деятельность не запятнана ни одним сколько-нибудь корыстным поступком. Это казалось ему главным оправданием и смыслом его жизни, обыкновенной жизни обыкновенного провинциального работника.
Пока доктор в спальной одевался, жена в столовой готовила ему на примусе яичницу. Поев и выпив стакан парного молока, Иван Аркадьевич отправился на службу. Он с удовольствием вспоминал различные случаи из практики, в которых ясно обнаружились его искусство и добросовестность. Приятнейшее настроение вдруг посетило его. Может быть, это отчасти и потому, что дождливую ночь сменило теплое утро, — такое теплое, как будто вновь возвращалось лето. Белесовато-синее небо распростерлось над оживляющим степь рудником, замыкая бурую ширь в строгий круг горизонта.
Скрытые в глубине земли соляные пласты вырастили этот поселок, бросили к небу трубы рудника. Это соль привлекла сюда людей, заселила ими ровный ряд домиков, при каждом из которых — садик и огород, отделила узкоколейкой и служебными зданиями жилища администрации от жилищ рабочих. А мазанки за рудником, они — от степи, где хлеб и кукуруза.
Между поселком и дачкой доктора — узенькая речонка, летом превращающаяся в ручей. Через речку — мостик. А дальше — больница. Тут, у входа, Иван Аркадьевич встретил управляющего рудником, низкорослого, узкоплечего, с каким-то ссохшимся телом человека. У него привычка поеживаться и потирать руки, как будто ему всегда холодно. Во всем, что бы ни случилось, он чувствовал себя виноватым. Если б солнце вдруг перестало греть землю, он и тут, кажется, испугался
— Все трое умерли, — сообщил он, как будто Иван Аркадьевич не узнал о гибели рабочих одним из первых и еще ночью не говорил об этом с этим самым управляющим. — Все трое. Ужас! Ужас что такое!
Доктор нахмурился:
— Да, да, ужасно.
— И как мне не волноваться! — озлился вдруг управляющий. — Ведь трое рабочих погибли! Да.
И он, круто повернувшись спиной к доктору, быстро пошел в контору. Этот неожиданный окрик вызвал на лице доктора раздраженную усмешку. Счастливое настроение мгновенно исчезло. Опять наплывало нечто неопределенное, туманное и, несомненно, мрачное, нечто всегда обрывавшее мысли Ивана Аркадьевича о чем бы то ни было радостном, — нечто, в чем доктор сам еще не мог как следует разобраться.
— Вот и работай тут… — проворчал он. — Сумасшедший…
И он ни с того ни с сего подумал о дочери управляющего. Чудная девушка!.. Что, если… Но больные уже ждали его. У крыльца собралось несколько телег — это приезжие из деревень. В белом коридоре больницы — на длинной скамье, на подоконниках, на полу — везде серели, чернели, рыжели неподвижные фигуры людей. Знакомый запах тулупов, нечистых тел, табачного дыма, гноя, смешанный со специфическими запахами больницы, охватил Ивана Аркадьевича.
— Нельзя тут курить, — строго промолвил он, проходя. — Ведь сколько раз говорилось…
В кабинете уже священнодействовал облаченный в чистый белый халат длиннобородый фельдшер, двадцать девять лет проработавший на этом руднике. Он был похож лицом на Рабиндраната Тагора. Иван Аркадьевич чрезвычайно уважал его знания и ценил его. Он улыбнулся ему:
— Много сегодня?
— Как всегда.
Надев халат, засучив рукава и вымыв руки, Иван Аркадьевич вздохнул.
— Приступим.
И вот в очередь двинулись к нему свежие и гноящиеся раны, туберкулезы, грыжи, экземы — все, чем болеет человек. Попадались, конечно, и пустяковые заболевания. Случалось и так, что совсем здоровые люди пытались получить больничный листок хоть на один день, чтобы погулять. Таких доктор отсылал обратно на работу.
В час дня, прервав прием, доктор и фельдшер присели к столу в сенях у заднего крыльца — отдохнуть и позавтракать. Жены уже прислали им еду.
— Скоро, говорят, к нам зубной врач будет назначен, — начал беседу Иван Аркадьевич. — Давно пора.
— Да, — согласился фельдшер, вынужденный до сих пор исполнять обязанности дантиста. — Давно пора.
— Скорей бы Карасев вернулся, — продолжал Иван Аркадьевич. — А то совсем мы с вами замучаемся.
Карасев был вторым врачом рудника.
— Отпуск ему кончается через девять дней, — отозвался фельдшер.
— Хорошенькая дочь у Путинцева, — промолвил доктор без всякой видимой связи с предыдущим. — Правда?
— Пропадет, — с уверенностью отвечал фельдшер.
— Почему пропадет? — удивился доктор.
— Отец за ней не смотрит, — объяснил фельдшер. — Девушка действительно красивая, а кобелей у нас на руднике много.
Иван Аркадьевич, щурясь, доел бутерброд с ветчиной, отер пальцы марлей и сказал:
— Тяжелая наша работа.