Повести и рассказы
Шрифт:
Звонок прервал его размышления. Это, конечно, Клава. И она сейчас разъяснит ему, хорошо или плохо поступил он.
Но это был Гриша.
— Ты? — бессмысленно спросил отец.
— А ты думал кто? — грубо отвечал сын. — Думал — засадил меня? Шалишь! Я с тобой теперь как на суде поговорю. А ну-ка: что за товар в саквояже был?
Масютин вздернул плечами и попытался улыбнуться.
— Шилья, — сказал он. — А Вера-то где?
— Веру схватили, а я убежал.
И Гриша вызывающе взглянул на отца.
— Убежал! — крикнул Масютин. — Так теперь не убежишь! С контрабандой
Он чуть не откусил себе язык от злости; но все равно уже поздно: слово было выговорено.
— А! — воскликнул Гриша. — Так вот оно как!
И он прибавил по-деловому:
— Ну, одевайся — живо! Идем!
— Куда это собрался? — насмешливо осведомился Масютин.
— Вместе в милицию пойдем. Я тебя на чистую воду выведу, вот хоть убей.
— Ты меня не бeспокой, — посоветовал Масютин, делая ударение на первом слоге последнего слова. — Я человек нервный. Ты отойди лучше. Не бeс-покой.
Он говорил медленно, тихо и как будто даже очень спокойно. Вера знала это кажущееся спокойствие, мгновенно заменяющееся яростью.
— Испугал! — засмеялся Гриша. — В первый раз, что ли, гада вижу! И не отец ты мне вовсе. Идем, а то смотри — людей крикну. Ишь, сволочь, гадюка ползучая!
— Это отца-то? — удивленно проговорил Масютин, и на миг ему действительно жутко стало, что вот стоит перед ним родной сын и говорит такое. — Это ты отца так? Да стыд где у тебя?
— А у тебя где стыд был, когда меня да Веру на арест подвел! — закричал Гриша сорвавшимся голосом, и слезы показались у него на глазах. — Ты что же мне жизнь губишь, в контрреволюцию записываешь?
— Против отца пошел? — говорил, не слушая, Масютин. — Отца сволочью величает? Да я тебя, щенок, — завопил он вдруг неистово, — с лица земли сотру! Перечить не смей! — И он так грохнул кулаком по столу, что стол крякнул и, казалось, вся комната подпрыгнула от удара.
— Да я т-тебя!..
Гриша испугался и подался к дверям. Но, подскочив, отец схватил его за шиворот и бросил к дивану. Гриша ударился лицом о край дивана, вскочил и сел на диван. Глаза Масютина остекленели, — Грише жутко было глядеть в них. Парнишка трясся весь, поглядывая, как удрать или хоть людей кликнуть на помощь: отец был гораздо сильней его.
Гриша привстал, шатаясь.
— Гадюка, — сказал он, всхлипывая, сплевывая и глотая кровавую слюну (падая, он разбил рот и нос). — Сволочь паршивая! — ругался он в отчаянии.
У него не было такого опыта, как у Веры, и он не знал, что надо молчать, когда отец в ярости. Да если бы и знал, все равно не стал бы, не смог бы молчать!
— Не боюсь я тебя, вот хоть у…
Масютин, шагнув к нему, опустил кулак на его стриженную ежиком голову. Хрястнуло, и Гриша бессильно сел на пол, раскатив ноги.
Масютин еще и еще раз стукнул сына по голове — в темя, в висок, в затылок.
— Будешь отцу перечить? — бессмысленно приговаривал он при этом. — Замолчал? А?
Гриша не только молчал — он и не сопротивлялся. От повторных ударов тело его упало на бок. Масютин прекратил побои, отошел, закурил папиросу.
— Ладно, — сказал он неверным голосом, — вставай,
Гриша ничего не ответил.
— Вставай, вставай, не кобенься, — говорил Масютин, начиная дрожать мелкой дрожью. — Отец же… Отец я тебе или кто? Ну побил, значит — за дело побил. А теперь вставай — самовар поставим.
С трудом, как по воде шагая, он подошел к Грише, склонился, поднял голову сына. И только тогда он понял, когда руки его стали от этого прикосновения липкими и красными.
— Ай! — сказал он, роняя мертвую Гришину голову, и сам побелел, как Гриша. — Ай! — повторил он. — Это что ж такое сделал я?
И, сидя на корточках перед сыном, вообразил он себя снова в деревне — восемнадцатилетним парнишкой, с гармошкой, в ярко начищенных сапогах. Он на гулянках. Сизый туман плывет над рекой и лугами. Но это же давно прошло!
Озноб прохватил его; челюсти дрожали. Поднявшись на ноги, он метнулся к выходу, откинул крюк, распахнул дверь, и морозный пар пошел из его рта, когда он закричал прыгающим, срывающимся в судороге голосом;
— Братики! милые! хватайте! сына убил!
1927
Романтик
Жюль Буше, владелец небольшого ресторанчика на окраине Парижа, решив нанять еще одного официанта, долго и внимательно выбирал подходящего. Выбрал он одного русского, который явился к нему с хорошими рекомендациями. Русский лакей — это становилось модой, к этому уже привыкали. Буше рассчитывал на честность, исполнительность и выносливость эмигранта: ведь этот русский должен быть благодарен за то, что его предпочли французу. Кроме того, самый краткий опрос обнаружил, что жизнь этого русского была полна романтических событий и переживаний, не менее интересных, чем романы Декобра [11]. А все романтическое, все необыкновенное всегда прельщало Буше.
От двенадцати до двух и от шести до восьми ресторанчик Буше был всегда полон парижской окраинной мелкоты. Все эти людишки изо дня в день обедали и ужинали у Буше, их вкусы и средства известны были хозяину. Когда же появлялся новый посетитель, Буше особенно старался угодить его желудку, чтобы превратить его в постоянного клиента.
Новый официант показал себя прекрасным работником. Никаких жалоб на него не поступало, а мелким служащим и дельцам даже нравилось то, что им прислуживает русский князь. Княжеское достоинство русский принял от Буше, который уговорил его согласиться на этот выгодный для чести ресторана титул.
В свободные минуты Буше подзывал своего официанта и заговаривал с ним о его прошлом. Тому очень приятно было рассказывать милому, ласковому французу обо всем, что пришлось испытать: о войне, о бегстве из России, о странствиях по Турции, Болгарии, Франции. Сколько раз он думал, что уже погиб, погиб окончательно, сколько раз в отчаянии сам искал гибели, но смерть жалела его. И вот теперь ему так повезло: он служит у хорошего хозяина в прекрасном ресторане. Так обычно заканчивал русский все рассказы о необыкновенных приключениях своей жизни.