Повести и рассказы
Шрифт:
Бай Хуэй сидела потрясенная, с ее лица даже не сошло удивленное выражение. Взволнованные слова отца и дяди Чжана открыли ей, где правда и где ложь. Как бы ни сомневалась она прежде, как бы много ни было скрыто от нее, все теперь прояснилось. Она словно пробудилась от сна.
— Мерзавцы! — застучал по столу дядя Чжан. — Из-за того только, что они задурили молодежи головы, уже можно сказать, что их «преступления вопиют к небесам»! Что стало с некоторыми молодыми людьми из-за их подлого вранья? Без идеалов, без ответственности, без знаний. И сердца у них ожесточились! Они били людей палками так спокойно, словно это не люди, а ком земли. Взгляните, только взгляните! — Он закатал вверх правую штанину, обнажив багровые шишки на ноге. — Вот как они меня избили. Раны начали гноиться, и меня повезли в больницу. Знаете, что они говорили мне по дороге? «Вот подлечат, и мы тебя снова отдубасим!» А их главарь кричал: «Ты сам себе уготовил такую участь. Ты посмел оскорбить революционных цзаофаней, и за это мы разобьем твою собачью башку! А потом я скажу, что ты сам разбил голову о стену». Вы только послушайте! Злые, как волки, но еще и трусливые — боялись, что придет день, когда им придется держать ответ. Как же сегодня им смотреть мне в глаза, смотреть в глаза людям? — Он обернулся и сказал Бай Хуэй, которая слушала его затаив дыхание: — Ты думаешь, я сломлен? Нет, твой дядя Чжан все такой же! Любит говорить правду, не покорился. Так было даже тогда, когда я попал им в лапы и по моей спине гуляла дубинка. А твой отец еще крепче нас. Несколько месяцев тому назад, во время кампании против «адвокатов правого уклона», они чуть было его не избили. Твой отец боролся с ними бесстрашно, ничего им не прощал! — Его голос стал совсем сиплым. Повернувшись к отцу Бай Хуэй, он продолжал: — Твоя дочь — хорошая девушка, совсем не такая, как те люди. Я верю, что правильно мыслящих людей среди молодежи большинство. Выдержав борьбу с теми интриганами и злодеями, они должны были многое понять. Теперь их будет нелегко одурачить! Давайте, товарищи, выпьем за Бай Хуэй, пожелаем нашей молодежи счастья! Ну, маленькая Хуэй, не смотри на меня так оторопело!
Бай Хуэй медленно подняла свою рюмку. Вдруг она почувствовала, что вокруг нее все закружилось — и стол, и люди, и даже пол под ногами. Рюмка выпала из ее рук, вино разлилось по скатерти.
— Она ведь никогда раньше не пила вина, — сказал отец. — Дочка, пойди полежи у себя.
Бай Хуэй с трудом встала из-за стола и ушла в свою комнату. В ушах ее звучали слова дяди Чжана, но она уже не могла разобрать, о чем он говорит.
Гости разошлись только поздно ночью. В коридоре дядя Чжан приставил палец к губам и сказал:
— Тсс! Не разбудите малышку Хуэй, она, наверное, спит.
— Будь спокоен! Не разбудим, — отозвался дядя Ли.
Отец проводил гостей, закрыл дверь. Захмелевший, в веселом расположении духа, он прошел нетвердой походкой в комнату дочери. Ему хотелось высказать ей все, что в нем накопилось, но дочери в комнате не оказалось. Он вышел в коридор и дважды позвал ее. Двери кухни и ванной комнаты были открыты, внутри никого не было. Он снова походил по квартире, несколько раз позвал ее, но не услышал ответа. В полном недоумении он снова зашел в комнату дочери и вдруг заметил, что на полке у изголовья кровати лежат два листка бумаги. Один из них был раскрыт, другой, сложенный вчетверо, был без адреса. Он схватил записку дочери, и тут же хмель выветрился у него из головы — вот уж не думал он, что получит такое письмо.
«Папа! Дорогой папа!
Я называю Вас так в последний раз! Если говорить правду, я не имею права так называть Вас, я недостойна быть Вашей дочерью, не оправдала надежд, которые вы с матерью возлагали на меня. Я — преступница!
Вы многого обо мне не знаете. В начальный период движения я собственными руками избила одну женщину, хорошую женщину, образцовую учительницу. Она умерла. И хотя не я убила ее, но я била ее — и мне нет прощения.
Правда, в то время я искренне думала, что делаю это ради революции и что так и должны поступать настоящие революционеры. У меня не было злого умысла (я прошу Вас понять это). А потом я раскаялась! Я страдала! Я знала, что совершила преступление, но никто не пришел спросить с меня за содеянное, как будто если делать вид, что ничего не случилось, то все сойдет с рук. Я так не могла! Хотя никто не призывал меня к ответу, у меня есть вина перед собственной совестью, перед справедливостью! Да, я преступница! Но я не могу понять: как можно во имя революции причинить революции вред? Как можно с чистой и искренней душой очутиться в пучине преступных злодеяний? Хотя я догадывалась, что прислуживала политическим обманщикам, у меня не хватало мужества разобраться во всем до конца. Теперь я наконец все поняла. Я была пешкой в руках гнусных злодеев. Они одурманили меня, и я тянулась за ними. Они использовали меня для своих целей, а когда я стала им не нужна, они отшвырнули меня, как сломанную игрушку.
Как я ненавижу себя! Я все думала о том, как смыть с себя грязь моего преступления, моего позора. Я думала целых десять лет, но так ничего и не придумала! А сегодня, когда снова восторжествовала правда, как могу я смотреть в глаза Вам, дяде Чжану и другим честным людям? У меня нет выхода! Кого же мне винить? Себя? Или тех обманщиков? Но какой Смысл их обвинять? В любом случае со мной кончено!
Я уезжаю… Я решила…
Я не хочу говорить вам, куда я уеду, а Вы не ищите меня, у Вас нет дочери! И прошу Вас — никогда больше не вспоминайте обо мне…
До свидания, милый папа! Мне бы очень хотелось стать достойной Вас и мамы!
Внизу была приписка:
«Второе письмо предназначено для товарища Чан Мина. Он живет в доме тридцать шесть по улице Хэкоудао. Поручите Ду Инъин отнести ему это письмо. Ду Инъин может вам рассказать о нем».
Отец сломя голову выбежал на улицу, стучался в ворота домов, бежал по галереям и лестницам, в конце концов остановился посредине темной улицы и стал что было сил звать дочь. Его голос звучал пугающе громко в ночной тишине:
— Малышка Хуэй! Где ты! Вернись скорей! Вернись!
На следующий день, еще до рассвета, город разбудил грохот барабанов. Люди встали ни свет ни заря и вышли на улицу. Вскоре все улицы и переулки заполнили колонны демонстрантов. Никто не формировал колонны, никто их не направлял, никто не отдавал приказаний. Праздничные шествия начались сами собой сразу по всему городу.
Сегодня первый день, как всем уже известный секрет был официально объявлен. Китайская земля вздохнула привольно, словно к ней еще раз пришло освобождение…
Чан Мин, одетый в аккуратную синюю форму, вышел во двор своего дома, ведя перед собой чистенький велосипед. Его куртка была застегнута на все пуговицы, что придавало Чан Мину торжественный вид. Из-под куртки выглядывал белоснежный воротничок рубашки.
Едва он подошел к воротам, как навстречу ему кинулась толстощекая, коротко стриженная девушка. Взглянув на номер, висевший на воротах, хлопнула юношу по плечу и спросила:
— Вас случаем зовут не Чан Мин?
— Да, а вы ко мне?
— Меня зовут Ду Инъин. Помните, десять лет назад я одолжила вам курточку? Вы еще тогда…
— Как же, конечно! — ответил Чан Мин. Он помнил это происшествие десятилетней давности так, словно это случилось вчера.
— Бай Хуэй попросила передать вам вот это, — сказала Ду Инъин, протягивая Чан Мину записку.
— Она вернулась?
Ду Инъин не ответила. Чан Мин увидел, что глаза у нее покраснели.
— Что случилось? — спросил Чан Мин.
— Бай Хуэй пропала!
— Как? Почему? Почему?
— Ты прочти письмо! Может быть, она пишет про это? Она мне раньше говорила, она тебя… она тебя… — Ду Инъин осеклась, в ее покрасневших глазах снова появились слезы.
Чан Мин лихорадочно пробежал глазами письмо:
«Чан Мин!
Ты два раза не простил меня. Я знаю, что ты и сейчас не простил меня, и не прошу у тебя прощения!
Но я сейчас могу сказать тебе два слова начистоту. Мне уже не придется беспокоиться о том, как ты отнесешься к этому письму… Я люблю тебя! Если бы не тот случай, я могла бы стать твоей женой, а стала твоим врагом. Когда я во всем разобралась, даже когда я почувствовала, что совершила преступление, было уже поздно, ничего нельзя было спасти. Почему я не могу быть такой, как ты? Ты смог жить мужественно и правдиво, а я не смогла. А ведь и я могла бы стать хорошим человеком!..
Я вынуждена уйти, но для тебя тут нет ничего страшного — ведь мы давно уже расстались. Благодарю тебя за то, что ты спас меня. Я жалею о том, что доставила тебе неприятности, ну и, конечно же, люблю тебя по-прежнему… Хотя говорить об этом нет смысла.
Вот и все, что я хотела тебе сказать. Прощай!
— Скажи, куда она могла уехать? Где она? — обратился Чан Мин к Ду Инъин.
— Откуда мне знать? Ее отец вместе с друзьями искали до сегодняшнего утра и не могли разыскать. Я очень боюсь… — Ее мозг сверлила страшная догадка, но она не решалась ее высказать.
— Нет! — решительно и даже как-то строго сказал Чан Мин. — Не может быть ничего такого! Я найду ее! — Сунув записку в карман, он вскочил на велосипед и выехал за ворота.
Чан Мин с трудом пробирался сквозь колонны демонстрантов. К этому времени ликующие толпы заполнили весь город. Звонкий смех, веселые голоса, громкие крики и будоражащий грохот барабанов сливались в один оглушительный шум. Группы демонстрантов разыгрывали живые картинки, у них были причудливые наряды и размалеванные лица, как у театральных персонажей. Так они изображали четырех уже отброшенных историей шутов и злодеев.