Повести и рассказы
Шрифт:
На старшего по возрасту научного сотрудника Цинь Цюаня было тяжко смотреть. Он так исхудал, что скулы его, казалось, торчали из потемневшей от времени кожаной сумы, служили лишь подпорками для его простеньких очков. Человек он был дотошный, неразговорчивый, солидный. Он обычно сидел за столом в нарукавниках, сшитых из той же коричневой грубой ткани, что и сумка, в которой он таскал свои материалы. Он был больше похож на старого бухгалтера, осторожного и аккуратного. Долгие годы сидячей работы ссутулили его. Целыми днями он, изогнутый, как креветка, просиживал над книгой и кружкой с кипятком: в правой руке перо, в левой — сигарета. Продолговатый череп его был постоянно окружен струйками дыма, как вершина горы — облаками; порой дым надолго застревал в прядях его седеющих волос, и это производило сильное впечатление на окружающих. Он беспрестанно пил кипяток и бегал в уборную. Сам зная, что глотает воду слишком шумно, Цинь, оберегая покой сослуживцев, обычно делал крошечные глотки. Но сегодня он явно забыл об осторожности, и вода в его гортани ниспадала с грохотом, словно обрушивались стальные шары.
В пятидесятые годы он стал известен как «правый элемент» и, хотя позднее колпак этот был с него снят, оставался единственным на весь институт человеком, на которого когда-либо ставилось подобное клеймо. След от этого клейма оказался таким глубоким, что вытравить его не удавалось никакими силами. Стоило начаться очередной кампании, как его объявляли типичным негативным примером и подвергали поношениям. Словом, он был, как говорили шутники, «старый спортсмен» [5] . И хотя он испытал множество передряг и навидался на своем веку всякого сверх меры, на сердце у него было неспокойно. Он отчетливо представлял себе, что сулят ему грядущие дни.
5
Игра слов: «юньдун» — кампания (политическая), другое значение — спорт. — Прим. перев.
Другой сотрудник, белолицый толстяк по имени Чжан Динчэнь, сидел, уставившись в пространство. Он только что отметил свое пятидесятилетие. Круглоголовый, с тонкой и блестящей кожей, в очках с изящной металлической оправой, одетый в опрятный костюм из приличной ткани, он был немножко гурманом и не курил. Улыбаясь, он каждый раз показывал ряд отлично вычищенных, почти фарфоровых зубов. Он прекрасно знал древний язык, много работал по истории цинской династии. Но его недолюбливали за вечные улыбочки, за стремление угодить собеседникам, за манеры, напоминавшие приказчика из лавки.
Когда-то он учился в Яньцзинском университете [6] , а окончив его, зарабатывал на жизнь тем, что держал небольшую — семьсот-восемьсот томов — книжную лавку. Торговые дела оставляли время для чтения, и он одновременно накапливал знания и деньги. Позднее, поддавшись на уговоры дяди, он вложил небольшой капитал в его маленькую торговую фирму. Дядя оказался неважным предпринимателем, фирма была на грани краха, но Чжан счел неудобным требовать свои деньги и списал их по статье убытков. Но вот в 1956 году дядина фирма вместе со всеми другими была превращена в частногосударственное предприятие, и вкладчики, включая Чжана, стали получать небольшие проценты. За это в начальный период культурной революции его объявили капиталистом, били, таскали по улицам. И сейчас его классовая принадлежность не была окончательно определена. Кто знает, куда понесет надвигающаяся буря эту оторвавшуюся от привязи лодку.
6
Яньцзинский университет существовал в Бэйпине (Пекине) в 30—40-е годы и финансировался американцами. — Прим. перев.
Из этой троицы мог считать себя счастливчиком лишь У Чжунъи, носивший очки с толстыми стеклами в роговой оправе.
Его биография представляла собой ничем не запятнанный лист белой бумаги, слова и поступки были осмотрительны и не вызывали нареканий. Человек мягкий и миролюбивый, он старался ни во что не ввязываться. Некоторое время назад в институте образовались две фракции, которые сражались между собой не на жизнь, а на смерть. Он же спокойно прогуливался в сторонке, всегда вовремя являлся на работу, хотя делать было нечего, и не нарушал установленных начальством порядков. Каждая из фракций переманивала его на свою сторону, но он лишь улыбался. Скоро обе от него отступились — его сочли трусливым и никчемным, годным разве лишь для увеличения числа сторонников фракции.
Но в перерывах между кампаниями, когда нужно было вновь заниматься делом, на него устремлялись взоры всего института. Он был сравнительно молод (тридцать с небольшим), неплохо подготовлен, работал добросовестно и упорно, регулярно выдавал научную продукцию. Его основной темой была история региональных крестьянских восстаний, которая всегда привлекала внимание, а потому привлекал внимание и он сам. Успехи его расценивались как доказательство успешной работы дирекции института и его непосредственного начальства. Именно поэтому, как считали все, ему делали разные поблажки и не трогали во время кампаний… И стоило начаться заварушке, как люди, волновавшиеся из-за пятен в своей биографии, начинали смотреть на него с белой, а то и с черной завистью. Как будто во время наводнения они стояли на голой равнине, а он спокойно и безмятежно пребывал на возвышенности, под защитой каменной стены.
Но ведь все знают, что это было за время. Куда большие заслуги и те часто не помогали, ничтожный промах мог навлечь нежданную беду. Приходилось на каждом шагу остерегаться возможных ошибок и стараться заранее уберечь себя от последствий. В этой зловещей атмосфере даже у людей, которым вроде и нечего было опасаться, могли ни с того ни с сего возникать сомнения и тревоги, начинало колотиться сердце…
Незадолго до конца рабочего дня в комнату вошел заведующий сектором и вопреки своей обычной мягкой манере сурово объявил:
— Ревком принял решение с завтрашнего дня временно приостановить обычные занятия и целиком переключиться на ведение кампании. Командировки отменяются, медицинские справки считаются действительными лишь при наличии печати ревкома. Первая неделя будет посвящена большим разоблачениям и большому перетряхиванию. Пусть каждый, вернувшись домой, сосредоточится и припомнит, кто из сослуживцев допускал ошибки в своих высказываниях или действиях, за кем водились сомнительные связи. Это и будет подготовкой к взаимным обличениям…
Чжао Чан замолчал. Сотрудники собрали вещи и покинули комнату без обычных шуток, даже не попрощавшись. Лица их были бесстрастны, они глядели прямо перед собой — наверно, уже начали опасаться друг друга.
По дороге домой У Чжунъи владели смешанные чувства. Поднималась досада и раздражение: вот, опять связывают руки, прекращают многообещающие научные поиски и заставляют сидеть на бесконечных митингах и собраниях, выслушивать разоблачения и обличения. Но к ним примешивалось и смутное ощущение тревоги. Он успокаивал себя, что всегда соблюдал правила, не допускал ошибок и рядом с Цинь Цюанем и Чжан Динчэнем может считать себя баловнем судьбы. В такие времена покой — высшее благо!
«Мое дело сторона! По вечерам буду продолжать свои обычные занятия. Завтра заберу домой книги и статьи, которые сейчас лежат в кабинете. И нечего больше думать об этом».
На душе стало легче. Он распахнул дверь, прошел по темному коридору и поднялся по лестнице — его комната помещалась на втором этаже. Заслышав шаги, соседка с первого этажа, тетушка Ян, — добродушная и туповатая толстушка из Шаньдуна — вышла в коридор и окликнула его:
— Товарищ У, вам письмо. Вот, пожалуйста!