Повести и рассказы
Шрифт:
Эге! Не торговец ли это живым товаром? В таком ящике взрослого человека, правда, не провезешь, но ребенка… А зачем ему тогда мольберт? Чтобы, прикинувшись художником, дурачить людей? Оставаясь в тени, я стал внимательно разглядывать его. Волосы на голове были всклокочены и торчали во все стороны, как солома; невыразительное лицо перепачкано грязью и пылью, словно он вылез из подземелья; шрам и рубцы покрывали руки, и, кто знает, не были ли это следы драк? Продолжая изучать незнакомца, я заметил, что ни на кителе, ни на сорочке с потертым воротничком не было пуговиц, а одна-единственная где-то на груди была застегнута не в ту петлю. Живой портрет бедолаги! Но когда мой взгляд еще раз задержался на этой фигуре, с ног до головы заляпанной свежими и высохшими пятнами
— Что у вас в ящике?
Незнакомец испуганно вздрогнул.
— Ну и напугали же вы меня! Так вы не спите? — Он внимательно посмотрел на меня. — Вначале ответьте на мой вопрос. — И, не дав мне раскрыть рот, без обиняков спросил: — Вы ведь писатель, так? Я не ошибся?
— Я?.. Писал когда-то, — не сдержал я горькой усмешки, да и кто мог в те времена быть уверенным, почетно это или преступно быть писателем.
— Вот-вот, я сразу узнал вас, — облегченно вздохнул он. Морщины на его лице разгладились, и, откинувшись назад, он продолжал: — Вы, разумеется, не знаете меня, я ваш читатель. Видел в газетах ваши снимки, прочел ругательные статьи про вас, прочел, кипя от негодования…
Эти несколько слов сразу расположили меня к нему, и прежние подозрения уже казались необоснованными.
— Вы… — начал было я.
Он вытащил из кармана старый портсигар, вынул оттуда окурок, прикурил, несколько раз жадно затянулся и с силой выпустил дым.
— Я расскажу вам свою историю! — И, перехватив мой удивленный взгляд, добавил, указывая на ящик: — Вы ведь хотели узнать, что там, не так ли? Об этом и пойдет речь. Вы первый, кому мне хочется рассказать обо всем.
В его глазах светилось доверие. Вот в чем высшее счастье писателя. Если ты честно пишешь, то тебе жизнь подарит немало счастливых мгновений, когда незнакомый человек внезапно раскроет перед тобой долго молчавшее сердце, уверенный, что никто, кроме тебя, не захочет, да и не сможет, понять его до конца. И тогда наградой тебе послужит не только просто удовлетворенное любопытство…
Отвернувшись, он устремил взгляд светло-серых глаз в чернеющие за окном ледяные просторы, а когда снова повернулся ко мне, глаза его словно подменили: они ярко пылали, долго сдерживаемый внутренний огонь неудержимо рвался из них наружу. Он смял догорающий окурок.
— Так вот… — приступил он к рассказу.
Казалось, бедствия последних лет, перевернувшие все вверх дном, отучили нас удивляться даже самым невероятным вещам, но вот передо мной еще одна история жизни, от которой содрогнулось сердце и которую не в силах представить никакое писательское воображение…
Он разрешил мне описать ее. Все эти годы, боясь за него, я хранил наш разговор в памяти. И только сегодня имею возможность правдиво перенести его слова на бумагу.
1. Черт подери! Простите, эти слова невольно вылетают у меня всякий раз, как я задумываюсь о своем прошлом.
Было это в начале шестидесятых годов. Я заканчивал пекинское художественное училище, занимался живописью маслом и, не хвастая, скажу, что был одним из лучших студентов на курсе. Я уже видел себя на работе где-нибудь в музее изящных искусств, в издательстве «Искусство» или в научно-исследовательской мастерской. Пребывая в состоянии радостного возбуждения, я рвался поскорей вырваться на простор и сделать что-то для общества. «Моя кисть будет творить ради жизни, ради будущего!» — со счастливой улыбкой без конца повторял я, но когда получил на руки уведомление о распределении на работу, то прямо-таки остолбенел. В нем был указан адрес учреждения, куда мне следовало явиться: керамическая мастерская номер два в каком-то забытом богом уезде Цяньси. Я сперва подумал, что это относится не ко мне. Но в графе «Предъявителю» прочел свою фамилию и имя — Хуа Сяюй, и листок этот показался мне черным. Все, чем я жил, мои мечты, мое будущее, мои планы, даже та, которую я любил, — все перечеркнул этот черный листок. Как во сне, стоял я на пекинском вокзале в ожидании поезда, который повезет меня в Цяньси, и все еще не верил повороту в своей судьбе. За что? Как это могло случиться? Что произошло?
Тогда я подозревал, что это распределение, как говорилось в старину, «ни в грош не ставящее человеческую жизнь», — козни нашего декана. Надо сказать, мы с ним придерживались совершенно разных взглядов. Если в двух словах, то для него искусство было академической отраслью знаний, а для меня — живым существом. В наших с ним частых столкновениях большинство студентов, как назло, было на моей стороне. Это глубоко ранило его самолюбие… Увы, напрасно я обвинял его тогда! Он не имел никакого отношения к моим злоключениям. Черт подери, мог ли я тогда предположить… ну, да ладно, об этом я расскажу потам!
Рок преследовал меня, сослав в это глухое проклятое место, где на станции меня никто не встретил и мне пришлось с вещами самому добираться до места назначения. Шагая по дороге и все больше приходя в ярость, я не раз готов был плюнуть на все и повернуть назад.
Но когда я остановился у входа в керамическую мастерскую и заглянул внутрь, честное слово, все сразу преобразилось. Я даже вещи бросил на землю, восхищенный открывшейся передо мной картиной. Представьте себе просторное помещение с расставленной на полу сформованной и готовой к обжигу посудой — блюдами, горшками, вазами, кувшинами, флягами — первозданной красоты, плотной, грубо вылепленной, коричневых и белых тонов. Рабочие-гончары, занятые обжигом, — по пояс голые, крепко сложенные, с темными, блестящими от загара потными спинами. А за ними на заднем плане ровная кладка печи кирпично-красного и желтого цветов. Никогда прежде я не видел таких чистых и звонких, так смело и сильно положенных красок! Как полнокровны краски в палитре жизни! Как они свежи и необычны! Разом забыв обо всем, я влюбился в эти места и, радостный, пошел представляться начальству.
Секретарь парткома Ло Теню, похожий с виду на лавочника, низкорослый, кривобокий, словно помятая пустая коробка от обуви, принял меня вежливо и как-то натянуто. Он повел меня осмотреть печь, цеха. Рабочие, особенно те, что постарше, не обратили на меня никакого внимания, и только молодые парни украдкой с любопытством поглядывали на меня. Наверно, в здешних отдаленных местах всегда с опаской относятся к заезжим студентам, думал я, дружески и приветливо улыбаясь всем. Как же я ошибался! У них в голове были совсем другие мысли.
Если вы не имели дело с производством художественной керамики, вам просто не понять того колдовского мира, в который я попал! Обычная миска из грубой керамики, не говоря уж о вазах, кувшинах, должна пройти несколько десятков операций. Керамика таит в себе секреты, большие декоративные возможности и изнурительный труд. Девушка-формовщица каждый месяц деревянной бадьей заливает в формы шесть с половиной тонн густого фарфорового молока — шлипера. В цехах, где идет формовка и сушка заготовок, от земляных печей поднимается горячий пар, здесь жарко и душно, как в самый разгар лета, поэтому незамужние девушки-работницы, не обращая ни на кого внимания, работают полуобнаженными. Случается, спрашивают: «Разве нет другой, менее трудоемкой технологии?» Пустые вопросы! Нет в мире керамики, сделанной по-другому!
В цехе формования я залюбовался высоким крепким стариком, лепившим вазу. Он бросил на гончарный круг кусок мягкой глины и, вращая круг ногами, стал вытягивать глиняный жгут, его пальцы незаметно делали свое дело, и вдруг, как в сказке, появилась изящная старинной формы ваза. Здешняя керамика в отличие от цзиндэчжэневской не имеет тонкой орнаментации и декора, на вид она груба, примитивна, но в ней чувствуются сила и смелость. Мне очень понравились вазы этого старого мастера, они рождались, словно живые существа, казалось, прочерти им глаза, и они заговорят.