Повести и рассказы
Шрифт:
Итак, мои отношения с Ло Цзяцзюем незаметно усложнились, хотя при встрече со мной он по обыкновению посмеивался и щурился так, что я почти не видел его глаз и тем паче не знал, что у него на уме. Увидев меня перед свадьбой, он пошутил:
— Берегитесь, устрою я на свадьбе розыгрыш молодым!
Его великодушие тронуло меня.
Я лез из кожи вон, чтобы лучший день моей жизни стал и самым счастливым. Ло Чангуй разрешил мне самостоятельно, по желанию изготовить и расписать несколько блюд. Это была величайшая поблажка, ибо испокон веков керамические изделия в мастерской изготовлялись по определенным образцам. Исходя из своих долгих наблюдений над свойствами и декоративными возможностями потечной глазури, я набросал росписи восьми блюд. На первом блюде я нарисовал обезьяну верхом на буйволе. Дело в том, что Цзюньцзюнь родилась в год обезьяны, я — в год буйвола, меня так и подмывало подразнить ее, я заранее предвкушал, сколько озорства и веселья вызовет моя шутка. Затем я взялся за остальные семь блюд. Смешав несколько оттенков цветных эмалей, я бамбуковой палочкой прочертил на одних контуры орнамента, на других полуабстрактные рисунки, а на последнем расположил глазурь спиралями, поместив их в центре. Теперь все доделает огонь, ставя блюда в печь, я не знал, какими выну их после обжига.
Печь, знаете ли, искуснейший кудесник, это она должна закончить дело, начатое гончаром. Режим температуры в печи колеблется от нескольких сот до тысячи градусов и выше, обжиг керамических изделий продолжается несколько часов, иногда несколько дней. Но вот ты открываешь наконец заслонку. Бог ты мой! Успех или поражение, шедевр или сплошной брак — все для тебя неожиданность! Изумленные восклицания, брань, слезы… что ни изделие, то загадка, то новая судьба, а кто же наперед знает судьбу? Даже талантливые умельцы и те покорны игре случая. Раньше, бывало, старые горшечники, прежде чем открыть печь, обязательно возжигали курительные свечи Будде.
В день свадьбы я вынул из печи свои восемь расписанных блюд. Я открыл пышущий жаром короб — и обомлел. О чудо! Оказывается, именно здесь, в печи, из красного кирпича и желтой глины совершается таинство искусства и даже неказистая грушевая косточка обернется в ней бесценным творением.
Блюдо с изображением обезьянки верхом на буйволе получилось гладким и прозрачным, точно густо смазанное маслом. Обезьянку я задумал белой, но она вышла золотисто-желтой, точь-в-точь как яркая кофточка у Цзюньцзюнь, потеки цветной глазури с мягкими переходами создавали впечатление тонкой ворсистой шерсти — ни дать ни взять золотистая карликовая обезьянка! Буйвола я нарисовал коричневого цвета, но после обжига в результате неравномерного окисления он стал пестрым; на белом фоне как раз там, где нужно, проступило несколько пятен, захочешь — так не нарисуешь! Как хорош был этот пестрый буйвол! Подглазурный слой в огне приобрел особую глубину и интенсивность синего цвета, оттенив, оживив рисунок. Глаз нельзя было оторвать от золотистой обезьянки, набрасывающей на буйвола гирлянду свежих цветов — переливающихся, пастельных полутонов. Я не ожидал такого красочного цветового эффекта. Восхищение вызвали и остальные блюда с декором, особенно удалось блюдо со спиралевидным рисунком, множеством переливов глазури, переходов одних тонов в другие, то был настоящий вихрь, буйство красок! Созерцая их, ты проникал в глубину сокровенного. Слова бессильны описать открывшийся передо мной мир красок. Я радовался как безумный!
«Хуа Сяюй! Хуа Сяюй! — мысленно обращался я к себе. — Не ты ли всегда искал работу, которая потребует полной отдачи творческих сил и высочайшего напряжения? Не ты ли полагал, что только там, где художественный эффект зависит от элемента случайности, искусство сможет высвободиться от вечных принципов золотого сечения? Не тебе ли принадлежит мысль, что только подлинно самобытный талант может соперничать с корифеями прошлого? Не ты ли говорил, что кисти и краски — самые страшные оковы для живописи? И вот сегодня ты разрешил эти вопросы!»
Новый мир открылся мне. Он был огромен. В душе звучали слова Пикассо: «Целый мир простерт перед нами в ожидании, чтобы мы созидали, а не повторяли его».
Ло Чангуй поразился, увидев мои блюда, взял их в руки, молча осмотрел, а вечером на свадьбу пришел в чистом костюме со свертком в руках. Развернув сверток, он протянул мне белую фарфоровую полоскательницу в форме лотосового листа. Это была необычайно экспрессивная вещь. Лист лотоса, закрученный вверх одним концом и изогнутый вниз другим, казалось, колыхался, покачивался на ветру. На матовом фоне выделялись прозрачные прожилки. Тонкое благородство яшмовой поливы поверхности листа контрастировало с грубостью обыкновенного шероховатого черепка обратной его стороны. Такого смелого сочетания грубости и изящества, естественности и стилизации не встретишь и среди музейных шедевров. Это была одна из лучших работ, сделанных Ло Чангуем.
Он следил за моим взглядом, понял ли я толк в этом. Надо сказать, в этих краях на свадьбу принято дарить фарфоровую посуду. Цзюньцзюнь в приданое тоже скрепя сердце дали фамильную вазу с голубым декором. Но стоило мне положить подарок Ло Чангуя на общий стол, как все остальное поблекло, а полоскательница еще ярче засверкала красотой, изяществом замысла. Нет слов, прелестная вещь!
Ло Чангуй, взволнованный моим неподдельным восторгом, весь вечер был в приподнятом настроении.
Рабочие мастерской, неплохо относившиеся ко мне, перед свадьбой помогли привести в порядок вторую комнату. Что за беда, что стены обшарпаны! Я повесил на них свои пейзажи, натюрморты… словом, моя невеста стала обладательницей вселенной.
Секретаря Ло на свадьбе не было: он отговорился совещанием в уезде. Не пришли, к нашему огорчению, и родственники Цзюньцзюнь. Это, пожалуй, единственное, что омрачило нашу свадьбу. Ло Цзяцзюй был с девушкой — дочерью заведующего канцелярией уездного комитета партии. Он держался очень важно. Но когда Цзюньцзюнь со счастливым видом выставила напоказ мои блюда с росписью, он остолбенел. А тут еще Цуй Дацзяо, подвыпив, стал кричать: «Эге! У нас во всем районе не сыскать таких сокровищ!» Лицо Ло Цзяцзюя окаменело, он отвел глаза, стараясь не глядеть на блюда, и, только когда гости отвлекались, подшучивая над невестой, он украдкой косился на них. Отношения с Ло Цзяцзюем беспокоили меня, поэтому я внимательно следил за ним. Заметил я также, что он, так и не открыв, унес обратно домой сумку, в которой, как я догадался, была керамика — свадебный подарок нам. Весь вечер он просидел насупившись, с угрюмым выражением лица. Да, его не обрадовал мой успех, с ним шутки плохи! Но я был слишком счастлив в тот день, чтобы огорчаться из-за этого. У меня была Цзюньцзюнь, были расписные блюда, передо мной словно развернули необъятной величины свиток, пиши, рисуй на нем, что душе угодно. Как щедро одарила меня судьба! Разве не весь мир был в моих руках? Верите ли, я был на седьмом небе от счастья!
Помню, знакомый шофер как-то рассказывал, что порой в пути случаются странные вещи: то останавливаешься у каждого светофора на красный свет и никак не можешь прибавить скорость, а то вдруг повезет — и на всех перекрестках на светофорах горит зеленый свет. Так и на моем жизненном пути открылась полоса зеленого света.
Свадебное застолье продолжалось долго; проводив гостей, Цзюньцзюнь подошла к двери задвинуть засов, как вдруг дверь слегка подалась вперед и в щель просунулась черная морда. Цзюньцзюнь, в страхе отшатнувшись, закричала. Да, это к нам собственной персоной пожаловал Черныш! Уж не поздравить ли со свадьбой? Я рассказал Цзюньцзюнь историю нашего знакомства.
— Он стал моим товарищем в самую трудную для меня пору одиночества, — заключил я. — Теперь, когда у меня есть ты, мне ничего больше не надо, но это мой старый дружище, я не могу бросить его!
Цзюньцзюнь с улыбкой обняла меня.
— Мне нужен только ты. Остальное меня не волнует.
Тогда я обратился к Чернышу:
— То-то же, видишь, какая у меня женушка? Раньше мы с тобой хозяйничали вдвоем, теперь нас стало трое. Мы с Цзюньцзюнь будем жить в той комнате, а ты — в проходной, идет?
Пока я говорил, Черныш поначалу опасливо жался ко мне, потом подошел к Цзюньцзюнь, обнюхал ее своим черным носом и радостно завилял хвостом. Ясное дело, он одобрял мой выбор. Я постелил ему в углу старую кошму и по-прежнему продолжал заботиться о нем. Свободные дни я проводил за мольбертом, Цзюньцзюнь занималась домашним хозяйством, Черныш помогал ей — приносил и уносил совок, чайник, мухобойку. Блаженная пора! Но временами меня охватывала смутная тревога. Не знаю, была ли это безотчетная грусть, которая порой закрадывается даже в душу счастливого человека, или, действительно, предчувствие беды. Вы писатель, вам карты в руки, но ведь и вы не станете отрицать, что предчувствия часто сбываются.