Повести и рассказы
Шрифт:
— Кусай его, кусай, Черныш! — возбужденно науськивали его отовсюду.
Но Черныш не бросился на меня, поскуливая, опустив хвост, он скрылся за углом склада.
До сих пор не могу простить себе этого удара. Невыносимый стыд терзает мое сердце, и временами я ненавижу и презираю себя. А вы-то знаете, что нет горше боли, чем презрение к самому себе!
Я все не мог оторвать глаз от поворота, за которым исчез Черныш. Но мои мучители не дали мне передышки. Обвинив меня в том, что я натравливаю собаку на массы, они с особой изощренностью принялись истязать меня. Назвав мои
Ночью, истерзанный душевно и физически, я думал, что подошел вплотную к границе между жизнью и смертью. Кровать во время обыска сломали хунвэйбины, и я лег на пол на соломенную подстилку. Спина болела после побоев, я перевернулся и лег ничком, вытянув перед собой горевшие, как в огне, руки.
Ночной ветерок немного облегчил боль. В комнате было прохладно и темно. Хунвэйбины высадили дверь и окна, чтобы ни на секунду не выпускать меня из виду, сорвали лампочки и провода, опасаясь, что я покончу с собой. В темноте, однако, я чувствовал себя лучше. Хотелось скорей забыться сном, чтобы избавиться от боли.
Я лежал с открытыми глазами, вглядываясь в облитую тусклым лунным светом мягкую полутьму двора, и в душе беспрерывно звучали два слова — черная ночь, черная ночь, черная ночь… Я почувствовал, как мое тело тихо провалилось куда-то вниз. Исчез пол, на котором я лежал, я несся, подхваченный морской волной, кто-то нежно ласкал и гладил мои искалеченные руки. Ощущение было так удивительно реально, что нисколько не походило на сновидение. Это, конечно, Цзюньцзюнь, только она могла прийти в такую минуту приласкать, пожалеть меня. Только она! Я открыл глаза. Передо мной был Черныш! Своим длинным мягким языком он зализывал мои раны.
— Черныш! — с трудом произнес я.
Он сидел у моей головы напротив дверного проема, сквозь который туманным и чистым светом сияла луна. Его силуэт против света казался еще чернее, нельзя было даже различить глаз. Лунный свет оторочил его серебристо-ярким пушистым ореолом. Он сидел неподвижно, словно изваяние льва, вернее сказать, божества, да, он казался мне живым божеством милосердия и благородства, воплощением силы и преданности человеческих чувств…
— Черныш…
Я был глубоко растроган. Голос сорвался и задрожал.
На мой зов он пододвинулся еще ближе и молча растянулся совсем рядом, прильнув к моему телу, я услышал его глухое сопение, почувствовал прикосновение лап, еще хранивших ночную прохладу; вскоре он согрел меня своим теплом. Я закрыл глаза, всем своим существом впитывая радость самого чистого и редкого чувства, что только есть в мире. Горячая волна хлынула в мое сердце. Волна крови? Или слез? Не знаю, но сердце, наверное, тоже умеет плакать…
После одного из собраний критики и борьбы меня решено было отправить в исправительный трудовой лагерь в горы Циншишань. Под конвоем «красной гвардии» меня впихнули в кузов старой автомашины. За рулем сидел Цуй Дацзяо, рядом с ним в кабине был Ло Цзяцзюй, который должен был председательствовать на предстоящем в Циншишане митинге.
Я редко встречался с Ло Цзяцзюем. Крепко держа меня в руках, как пойманную мышь или птицу, он никогда лично не участвовал в физических расправах надо мной. Он был моим коллегой, мы оба работали декораторами, и он, как мне казалось, стыдится рукоприкладств. Какой же я был глупец! На самом деле всеми изощренными пытками — издевательствами над Цзюньцзюнь, уничтоженными блюдами, покалеченными руками — я был обязан Ло Цзяцзюю. При этом он предпочитал оставаться в тени. Я сидел в кузове со связанными руками под охраной из восьми человек. Толпа, собравшаяся у ворот мастерской, громко скандировала лозунги. Наконец машина тронулась. Прохожие на улицах оборачивались, тыча в мою сторону рукой. Вдруг, когда мы уже выехали из города, один из конвоиров вскричал:
— Эй, глядите, неужто догоняет?
Догоняет? Кто? Вытянув голову, я оглянулся. Черныш! Откуда он взялся?
Он бежал очень быстро и вскоре, поравнявшись с машиной, побежал рядом, заливисто лая. В заднем окне кабины не было стекла. Ло Цзяцзюй, обернувшись и узнав, в чем дело, что-то тихо сказал шоферу. Тот резко прибавил скорость, оставив Черныша позади. Выбиваясь из сил, собака мчалась за нами. Кузов трясло, то и дело подбрасывало, и Черныш то появлялся, то исчезал из виду, становясь все меньше и меньше, пока поднятое машиной облако пыли совсем не скрыло его из глаз. Только издалека доносился еле слышный собачий лай.
К полудню машина остановилась на обочине у лавчонки. Конвоиры привязали меня к сиденью в кузове и пошли обедать. Минут через двадцать на горизонте я заметил черную точку, она быстро приближалась, и вскоре я увидел, что это был Черныш. Весь серый от пыли, он крупной рысью подбежал к машине и прыгнул на борт ко мне, но не достал до кузова — видно, сильно выдохся во время долгого бега. Сидя со связанными руками, я не знал, как ему помочь. Потом свесил вниз ногу, Черныш ухватился за нее, и я с огромным трудом втащил Черныша наверх. Он тут же ткнулся в меня мордой, попытался пару раз подать голос, но из пересохшей глотки вместо лая вырвался лишь сиплый хрип.
Даже не зная собачьего языка, я понял, что он хотел сказать, и не смог сдержать слез. Они капали на его косматую, обросшую густой шерстью морду, и казалось, что он плачет вместе со мной.
В это время Ло Цзяцзюй и Цуй Дацзяо с покрасневшими после еды лицами, выпятив вперед животы, вышли из лавки.
— Как этот зверь сюда попал? — подняли они крик при виде собаки. — Святым духом, что ли?
Черныш, не дожидаясь, пока его схватят, прыгнул на крышу кабины, но ударом приклада его сбросили вниз.
— Трогай, — скомандовал Ло. — Поживей!
Цуй быстро запустил двигатель и тут увидел, что перед машиной прямо на проезжей части поперек дороги лежит Черныш.
Пес готов был задержать машину ценой своей жизни. Спокойная решимость его позы подействовала даже на сидевших в машине маньяков. Они оторопели, потрясенные происходящим, никто не проронил ни звука. Цуй дал несколько гудков, но собака как ни в чем не бывало лежала перед машиной и не трогалась с места.
— Дави ее! — крикнул Ло.