Повести и рассказы
Шрифт:
Ло был совсем плох. Сквозь учащенное громкое дыхание едва доносился его голос. Скулы на лице резко выдались вперед, как отмель за моим домом во время отлива, кожа обвисла, взгляд помутнел. Он медленно таял. Я почувствовал: этот большой, сильный человек уже никогда не встанет на ноги…
Взволнованный моим приходом, он проговорил:
— Я… я очень уважаю твое мастерство! Пока есть ты… гончарное искусство не умрет. Если бы еще у тебя была фамилия Ло…
Никогда раньше он не говорил мне этого. У меня вырвался вопрос, не дававший мне покоя:
— Учитель, почему ваши вазы и горшки и даже маленькие блюдца получаются такими живыми?
Он весь затрясся, порываясь встать. Мои слова задели его за живое. Он попросил меня взять со стола маленькую вазу в форме тыквы-горлянки, хорошенько рассмотреть ее и сказать, что я там увидел. Я долго вертел ее в руках, прежде чем ответить на его вопрос.
— Мне показалось, я вижу отпечатки пальцев.
У него радостно заблестели глаза.
— Запомни! Жизненная энергия — в пальцах. Делая заготовку… старайся не засветить эти места. Они называются «глазами». Когда ты рисуешь человека, портрет без глаз мертв, и только глаза делают его живым, так ведь?
Я невольно подумал о сделанных вкривь и вкось древних керамических погребальных статуэтках, треножниках, кувшинах, полных дерзкого неистощимого юмора, вспомнил бугристые, неровные линии, что вырезает старуха Хуан, от которых веет жизненной силой и правдой. Не в этом ли именно и заключена тайна искусства? Мне не терпелось получить разгадку этой тайны, которую наверняка знал старик Ло.
— А что еще, кроме «глаз», достойно изучения?
Старик задумался, утомленный взгляд словно потух.
— В следующий раз скажу! — пробормотал он.
Он попросил девочку, которая ухаживала за ним и приходилась ему то ли дочерью, то ли еще какой родственницей, принести ему две вещи: срезанный колпачок от авторучки, воткнутый в свиной мочевой пузырь, и старый палисандровый футляр квадратной формы.
— Этот пузырь… — с трудом проговорил он, — для растирания краски, он очень удобный, я пользовался им тридцать лет, теперь он мне не нужен, и я дарю его тебе. А футляр, открой-ка его…
Там оказались фишки для игры в мацзян [24] , изящные, словно из нефрита, с рельефными изображениями цветов, поистине чудо керамического искусства!
24
Китайская настольная игра. — Прим. перев.
— Береги эти вещи, — сказал Ло. — Чтобы их не уничтожили, отнеся к «четырем старым». Они достались мне от предков, ты понимаешь в этом толк, поэтому забирай. Мне, старику, больше нечего подарить тебе.
Растроганный, я не мог вымолвить ни слова.
Когда разговор потом случайно коснулся Цуй Дацзяо, старик сказал:
— Возмездие настигло его. Дорога-то была широкая и нескользкая, он уже двадцать лет за рулем, не пойму, как его угораздило свалиться в овраг… счастье, что он одинок, не оставил ни вдовы, ни сирот. По правде говоря, он не был так жесток, как Цзяцзюй, прежде он был другим, просто время так перекорежило людей…
— Никогда не прощу ему, что он задавил Черныша! — крикнул я.
— А, ты говоришь о том псе? Не возводи на него напраслину, он не давил его… он сам говорил мне об этом…
— Ложь! Я был тогда в машине!
— Постой… он вроде сказал, что хотел его объехать, но на таком близком расстоянии не смог вывернуть колес и придавил ему лапу.
— Не может быть!
Я не мог поверить, что Цуй способен на такое, но потом вдруг вспомнил, что машина действительно резко вильнула в сторону.
— Так Черныш жив?
Я боялся обольщать себя надеждой.
— Жив, жив, я даже видел его, у него искалечена лапа. Без тебя он много раз приходил к твоему дому, все лаял…
Комнатушка старика Ло сразу озарилась светом. Кого мне благодарить? Жизнь и в самом деле прекрасна! Она не дает тебе отчаяться, всегда одарит живительным глотком воздуха, повернет колесо твоей судьбы к лучшему, возместит за невзгоды, увлечет надеждой, днем завтрашним, послезавтрашним, картиной будущего, а если ты заблудишься в тумане, выведет тебя на тропинку…
Я стал повсюду искать Черныша, расспрашивал всех подряд. Одни что-то знали о нем, другие, как говорится, ни слухом, ни духом, но наконец появилась путеводная нить: один продавец сигарет недавно на обочине проселочной дороги в двадцати ли к западу от уездного центра видел ободранного худого черного пса, видно, совсем обессилевшего от голода. Разносчик пожалел его и бросил ему кусок хлеба. Собака, добавил он, хромала, какое-то время плелась за ним, потом исчезла из виду.
Эта весть укрепила мою надежду. В свободные дни, купив мяса и нанизав его на пеньковую веревку, я отправлялся в окрестности уездного центра на поиски Черныша. Я искал его в полях и на дорогах, заходил в селенья и поселки, пока не понял, что мир слишком огромен и пес затерялся в нем, словно иголка в стогу сена.
Как-то в очередное воскресенье я запасся мясом и, спозаранку выйдя из дому, ходил до полудня, но так и не напал на след Черныша. Я валился с ног от усталости и лишь усилием воли заставлял себя продолжать путь. Решимость найти собаку ни на минуту не покидала меня, я был уверен, что он, как и я, все это время ищет меня. Мне встретился на пути незнакомый поселок, на краю которого, к счастью, была закусочная. Я вошел, взял миску рисовой каши и присел отдохнуть, вытянув гудевшие от усталости ноги. Вдруг послышались детские голоса:
— Бей пса, бей, бей его!
Я выскочил на улицу. Там уличные мальчишки ивовыми прутьями хлестали собаку. Животное, не двигаясь и не сопротивляясь, лежало у стены, не подавая признаков жизни. Неужели Черныш? Сердце сжалось от испуга, я подбежал и с первого взгляда узнал его. Он лежал на боку с закрытыми глазами, не реагируя на удары. Черный как уголь и худой, с облезлой, испачканной в грязи шерстью, он был мало похож на прежнего Черныша.
Я позвал его. На мой голос он рывком приподнялся, едва удержавшись на дрожавших лапах, подался вперед и вытянул морду, уставившись на меня. Мальчишки в страхе разбежались.