Повести и рассказы
Шрифт:
Цзюньцзюнь, не колеблясь, бросилась в дом, забрала одеяло и котомку с вещами и ушла, окинув меня на прощание презрительным взглядом.
Хунвэйбины и команда Цуй Дацзяо между тем устроили погром в моей комнате. Перевернув все вверх дном, они стали вытаскивать вещи во двор и жечь. Толпа, остервенело выбрасывая вверх кулаки, скандировала лозунги. Не верилось, что я действующее лицо этого балаганного представления.
С тех пор я стал куклой в их лютых играх и однажды чуть не пал жертвой их жестокости. Вот как это случилось. Цуй Дацзяо как-то заявил, что я отлит не по форме и что меня следует запустить в печь для повторного обжига. Он вылил мне на голову ведро густого раствора
Вы полагаете, это был самый страшный эпизод в моих злоключениях? Нет-нет, самое страшное произошло потом, в тот день, когда со склада принесли изготовленные мной блюда, более пятисот штук, одно к одному, с орнаментом тончайшей работы, плод нескольких лет тяжелого труда. Их расставили по десять штук в ряд, и эти ряды почти целиком заполнили двор мастерской.
Мне дали в руки молоток и приказали разбивать их по одному. Если бы вы знали, какой совершенной красотой блистала эта посуда!
Как бережно и осторожно обращался я с ней, боясь поломать! Увы, вам уже не увидеть ее. Искусство, созданное по вдохновению, не воспроизводится. Кто задумал это черное дело? Лучше бы меня самого распилили на куски. Странные ощущения владели мной: сначала, расколотив первые блюда, я с трудом удержался, чтобы не дать молотком себе по голове, раз и навсегда покончив с этой проклятой жизнью, но, когда перевалило за пятый десяток, я, как машина, взмахивал рукой и автоматически, одним ударом, расправлялся с ними, словно передо мной лежали комья глины.
Под истошные крики Цуй Дацзяо: «Бей! Бей! Бей!» — я все неистовее бил по блюдам. Взрыв исступления все более охватывал меня, звон битого фарфора отдавался в самое сердце. Рука, словно чужая, с яростью поднималась и опускалась, так что летевшие градом осколки в кровь изранили все лицо. Ничего не надо, пропади все пропадом, плевать на все! Крики обступивших меня солдат «красной гвардии» становились все глуше и глуше. Некоторые молчали, подавленные. Потомственные мастера-керамисты, они-то знали, какие бесценные вещи я разрушаю…
Через несколько дней мастерская переключилась на борьбу с Ло Теню. И поскольку он успел многим насолить, критиковали его с большим рвением. Но и меня не оставили в покое: выводили во двор, заставляли часами стоять на коленях на осколках посуды и читать дацзыбао до тех пор, пока не выучу их наизусть.
На следующий день колени мои покрывались сплошными кровоподтеками; осколки, разодрав брюки, впивались в тело. Вечером дома я извлекал их, но боли не чувствовал. Я все больше и больше с тревогой думал о Цзюньцзюнь. Пусть она корит меня, презирает, это — пустяки, только бы ее не терзали. Не может же она в самом деле возненавидеть меня? Ведь стоит ей только вспомнить, как мы любили друг друга, и она сама, без лишних слов, все поймет и вернется. Я верил: что бы со мной ни случилось, она всегда будет со мной. Почему же она не возвращается? Жизнь опустела без нее. Я жил ожиданием встречи.
5. В тот день ни свет ни заря Цуй Дацзяо с дружками ворвался ко мне в комнату, выволок меня во двор, наотмашь ударил по лицу, вопя при этом, что я сорвал все дацзыбао. Вы, конечно, помните: за уничтожение дацзыбао в то время не моргнув глазом могли поставить к стенке. На меня сыпались удары, но когда я, не выдержав побоев, свалился на землю, их пыл поостыл. Будь я здоров как бык, они наверняка забили бы меня насмерть. Когда я пришел в себя, то увидел, что все дацзыбао были разорваны в клочки. Чьих это рук дело? Кто задумал погубить меня? Мне сурово приказали склеить обрывки, чтобы не было заметно швов. Я клеил весь день.
Вечером было тихо, ни ветерка. Накал борьбы, бушевавшей, как степной пожар, спал. Лишь изредка ночную тишину прорезали отрывистые звуки выкрикиваемых лозунгов. И вдруг послышалось шуршание бумаги. Я вскочил как ужаленный и выглянул в окно. Освещенный луной двор был пуст, в полутьме смутно мерцали обломки битого фарфора. Вдруг в темном углу у стены я разглядел притаившуюся на корточках фигуру. Незнакомец рвал дацзыбао.
— Что ты делаешь? — возмущенно крикнул я. Он притаился, не двигаясь и не выпрямляясь во весь рост, чтобы я не узнал его.
— Кто там?
Вдруг кто-то стрелой понесся прочь, и я сразу все понял — это был Черныш! Зачем он рвал дацзыбао? Мстил за меня? Вот уж поистине медвежья услуга! Впрочем, странно, не читал же он их? Потом-то я обо всем догадался. Видимо, днем, прячась неподалеку, он видел, как я часами стою на коленях, держа перед собой дацзыбао. Он почувствовал их враждебность мне и по ночам прибегал тайком рвать их.
Утром за разорванные дацзыбао меня ждало новое наказание. На этот раз они поставили на землю большую бутыль с широким горлом и приказали мне взобраться на нее и встать на колени. Если бутыль разобьется, пригрозили они, то меня «за порчу государственного имущества и контрреволюционные поступки направят в милицию и дадут делу законный ход». И хотя я весил каких-то пятьдесят с небольшим килограммов и, затаив дыхание, весь сжался в комок, когда вскарабкался на бутыль, она под моим весом угрожающе качнулась. Хунвэйбины орали во всю глотку и улюлюкали, глумясь надо мной. Я напрягся еще больше, бутыль сильно качнулась, и я тут же свалился с нее.
В этот момент раздался собачий лай. Прибежал Черныш. Став неподалеку, он сипло, без передышки лаял, резко взмахивая хвостом; черная шерсть на его загривке встала дыбом и торчала, как птичьи перья, у него был решительный и воинственный вид, он пришел мне на выручку! Несколько человек кинулись на него с деревянными винтовками, но Черныш отпрыгивал и увертывался от ударов и, изловчившись, сам вцепился кому-то в брюки и изодрал их.
Цуй Дацзяо вошел в раж, все, что было в нем жестокого и звериного, разом выплеснулось наружу. Мускулы так и играли на нем, он был в сильном возбуждении. Сунув мне в руки палку, он приказал:
— Бей! Откажешься — значит, снюхался с этим псом и вы с ним заодно против революционных масс. Смотри, сегодня-то уж мы тебя прикончим!
Я подозвал Черныша. Он замолчал и, помедлив, нерешительно приблизился ко мне. Команда Цуя расступилась — они побаивались пса.
— Бей! — вопили они. — Ты будешь бить или нет?
Я поднял палку. Черныш, решив, что я играю с ним, вытянул шею, завилял хвостом и два раза подпрыгнул, пытаясь передними лапами схватить ее.
— Пошел, пошел… — тихо шептал я.
Но он не уходил, напротив, улегся, ласково прижавшись к моим ногам.
— Бей, не то, смотри, тебе конец! — кричали кругом.
— Уходи же, ведь правда прибью! — строго сказал я Чернышу.
Он поднялся, посмотрел на меня, словно понял мои слова, но не двинулся с места. Он охранял меня, он доверял мне.
— Считаю до трех, не подчинишься, мы разделаемся и с тобой, и с собакой. Считаю: раз, два… — кричал Цуй. Сейчас он произнесет «три».
Понуждаемый со всех сторон к жестокости, я опустил палку, и в то же мгновение собака, взвыв, высоко подскочила, грохнулась на землю и, оскалив зубы, ощерилась на меня. Черныш стоял ощетинившись: он был в ярости.