Повести и рассказы
Шрифт:
— Галилей… — Федор взглядом успокоил Газукина: не выдам. — Если ты помнишь, Вася, учение Галилея не нравилось попам. Читал, как попы сожгли Джордано Бруно? Вот как стоял тогда вопрос. Смертью грозили человеку, а он стоял на своем. Так что же, ты думаешь, пришла бы какая-нибудь красавица: «Отрекись — буду твоя» — что же, по-твоему, он отказался бы от своего учения? Отказался бы ради любви? — Федя с особенным удовольствием мстил сегодня любви. — Никогда! Потому что такой человек уже не принадлежит себе. Он весь принадлежит делу. А дело — народу.
— Ну, это Джордано… А ты мне пример, пример дай.
— Можно дать
Чувствуя, что сейчас начнется интересный самобаевский разговор, Федя тоже полез на подоконник, заерзал, усаживаясь.
— Примеров у меня хватит, — сказал Самобаев. — Нужно только, чтобы вы поняли. Чтоб зря этим словом не кидались. Вот свадьбы наши — думаете, все они по любви? Сама любовь-то проходит иногда стороной. Или придет, а ты уже связан. Потому и поем все про разлуку. Одними глазами вся она пройдет — здравствуй, милый, и прощай! А помнишь до сей поры! Старик, а иной раз вспомянешь. Вон что… Она одна-то, одна, да не всегда вовремя приходит!
Наступило молчание.
— А когда придет — не всегда ей запретишь. Можно поймать песок из воды. Микроб вон ученые ловят. Закон может запретить все, что ни есть, все, кроме чувства.
— Какой закон… — задумчиво сказал Васька.
— Какой ни на есть! Свяжет он меня по рукам и по ногам, а мы с нею глазами поцеловались — и рады. Да-а! Но все-таки Федя прав. Вот тебе, Вася, пример. Из жизни, из нашинской, здесь, рядом с нами.
И почему-то у Федора сразу закололо в груди, хотя Самобаев еще не сказал, медлил, вздыхал, наклонив голову к коленям.
— Передавать негоже сплетню, — издалека начал Самобаев. — Однако, коли она пущена, гуляет, надо передать ее — только с правильной оценкой… Да я и не боюсь… Потому что чистого человека не замараешь… Словом, болтал дурачок один, будто наш инженер, Алексей Петрович, симпатию имеет. Между прочим, к Антонине Сергеевне из дробилки — к Софье. «Ври больше, не верю, мол, в такие глупости!» — говорю ему. А потом примечать стал и вижу— правда. Давно это у них тянется, с год, и больше — с ее стороны. А может, с его стороны и поболее будет, да он виду не кажет. Здравствуй, до свидания — и все. Правда, на Суртаихе это он ей помогал наладить дела…
Зрители постепенно заполняли зал — антракт кончился. Несколько человек стало около Самобаева, он придвинулся к Газукину и заговорил глуше.
— Вот она, история какая!.. Я думаю: чего бы ему, если так пошло? Очертя голову схватил ее в охапку, да и бросился бы черт знает куда, на край света! Ведь она-то у нас одна! Нет, нельзя. Другой человек, полегче, тот может и бросился бы. А наш — нет. И не потому, заметь, что там где-то человек невинно будет страдать — жена. Это вопрос совести, мы не о том сейчас говорим. У Алябьева причина посильнее будет. У него здесь главное дело жизни. Он все здесь положил и отсюда не уйдет. Это ты верно, Федя, сказал: он не принадлежит себе. Вот видишь, какое противоречие?.. А будь он не такой, тянулся бы он к белому хлебу с маслом — разве она на него посмотрела бы? Что он — красавец? Вон Фаворов — картина, а не человек!
— А чего же он? — не удержался
— Я понимаю тебя, — ласково сказал Самобаев. — Нет, Вася, у Алябьева задору поболе твоего будет. Нельзя. На большой задор большая узда. Это, брат, все высокая материя. Тебе нужно дойти еще до нее…
— Чего же мне-то делать? — спросил Васька, усмехнулся и с тревогой посмотрел на Федю. Он тут же спохватился — ведь Самобаев ничего не знал о его делах!
— Прими к руководству, — сказал плотник. — Я давно тебе говорю: хочешь что-нибудь сделать хорошее — о себе не думай ни в каком виде…
— О деле, значит, думать? Ладно, хорошо. Учителя собрались! А у самих вас, у тебя, дядя Сысой, есть такое дело?
— Что-то похожее имеется. Оно у многих есть. Вон наш Герасим — образования не имеет, а дело себе нашел!
— А у тебя? — Газукин крепко взял Федора за плечо.
Федя даже испугался: вот он, прямой вопрос. Есть ли у него такое дело? Или он по-прежнему человек без места?
И, словно для того, чтобы скрыть его раздумье, в зале погас свет. Завизжали кольца занавеса — началось второе действие. Федя так и не нашел ответа на вопрос Газукина. А между тем сама жизнь приготовила уже для него этот ответ.
Поздно ночью, когда отшумели аплодисменты и ушли все поздравители, около сцены собрался кружок: рослый, выше всех на голову, управляющий комбинатом Медведев, председатель постройкома Середа — в пиджаке и глухо застегнутой черной косоворотке, Володя Цветков и артисты в париках и гриме. Подошел и Федя, настороженно улыбаясь, зная, что сейчас начнутся похвалы.
— Маловато помещение, — сказал управляющий, широко расставив ноги, оглядывая зал. — Пора, пора вам перебираться. Дворец скоро построим тебе, Уляша. Не смейся — средств не пожалеем. Лекции будут, доклады, спортом заниматься будешь — всем, чем полагается в приличном клубе. Завклуба вот у нас нет…
Последние слова были сказаны артистам, но Федор при этом жалко улыбнулся — жалко и криво. Управляющий словно ждал этой улыбки.
— Ничего, подержись, токарь! — бодро сказал он и обнял Федю одной рукой, больно похлопал по боку. — Я понимаю тебя, родной! Мы с тобой рабочие, нам бы с машинами возиться, землю копать. Подержись еще маленько! Будет и зав. Обещали прислать. Гусаров у нас еще молодец, расшевелил нам народ, — забасил он бодро. — Ишь ты, живец какой! — Он опять больно хлопнул Федю по боку. — Такое, брат, время — приходится иногда и не за свое дело браться. Это тебе не стружку снимать! — И, гулко хохоча, он отпустил Федора.
За его спиной Федя вопрошающе взглянул на Середу, и тот развел руками: ничего не поделаешь!
— Как же так? — спросил Федя шепотом.
— Он сам запросил — шепнул Середа: — А потом у тебя ведь образования маловато. — И сразу отошел, пряча глаза.
Степчиков вдруг задвигал седыми бровями, задергал лицом, словно собираясь чихнуть.
— Позвольте… Ведь у нас есть… — глядя в пол, начал он, и Середа сейчас же взял его под руку и отвел в сторону, что-то ему шепча.
Когда все ушли, Федя запер красный уголок, сошел с крыльца на доски тротуара, и тут же из темноты вышел Газукин и молча остановился около него. Должно быть, он видел и слышал все, прячась в полумраке за дверью. Он все понял — стоял около Федора и мигал, и дальний одинокий огонек отражался в его мрачном глазу.