Повести моей жизни. Том 2

Морозов Николай Александрович

Цветики, цветики, Цветики аленькие... Ай, да какие ж вы, Цветики, маленькие! Ветер ли с запада — Цветики, цветики, — С ним вы милуетесь, С ним вы целуетесь: «Мы твои верные Слуги примерные. Ты нам спасение И избавление!» Ветер с востока ли — Цветики, цветики, — Вновь перекинулись, С ним уж милуетесь, С ним уж целуетесь: «Мы твои верные, Слуги примерные, Ты нам спасение И утешение!»

Что было далее в этом стихотворении, я уже не помню. Оканчивалось же оно тем самым припевом, который был в начале, т. е. восклицанием:

Цветики, цветики, Цветики аленькие... Ай, да какие ж вы, Цветики, маленькие, Маленькие!

Стихотворение это осталось на всю жизнь мне памятным как первое прочитанное мною в одиночном заключении. 

Затем я принялся запоем читать романы в этом журнале, чтоб как-нибудь отвлечь свои мысли от предстоящего мне тяжелого испытания. И чтение помогло мне. 

Гулять меня не выводили, и потому я прочитывал по три тома в день от доски до доски и через два дня попросил новых, возбудив у служителя явное убеждение, что журнал мне не понравился и что я его возвращаю, не прочитав и десятой части. 

Одиночное заключение имеет одну оригинальную особенность. Первые два дня вы чувствуете себя очень нервно, так как не знаете режима этого места заключения и воображение всегда рисует вам самое худшее. На третий день вы узнаете режим и входите в него, все становится так буднично, так обычно. Но зато начинается новое горе. День, ничем не занятый, кажется вам бесконечно длинным. Вы не видите ему конца, он кажется длиннее года; вы думаете, вот прошел уже час, а на деле если вам оставили ваши карманные часы и вы взглянете на них, то с изумлением увидите, что не прошло еще и минуты! 

Эта медленность времени всегда поражала меня в первые дни заточения, особенно когда не давали книг. 

Но в этот раз с книгами мне было легче. 

Чтение романов и всяких статей (я читал все!) возбуждало воображение, и в голове у меня начинали создаваться собственные романы. Вспоминались друзья на свободе. Каждое их слово, каждый жест, особенно в последние дни перед арестом, выступали с необыкновенной яркостью. 

Душа страстно стремилась к ним и пылала к ним такой горячей любовью, как никогда при обычных жизненных обстоятельствах. Воображение не хотело мириться с мыслью, что все для меня уже кончено, являлась надежда на непредвиденное, которое вдруг выручит и бросит вновь в любимую среду, на любимую деятельность. 

Такой процесс приспособления совершил в моей душе все свои переходы в первые же шесть дней, которые я провел в изолированной камере Третьего отделения, раньше своего первого допроса. 

Но уже наладившаяся жизнь скоро окончилась.

6. Первый допрос

Я отворил форточку своего окна и, когда шаги часового начали удаляться, выглянул в нее. 

Порыв сильного ветра дунул мне в лицо, кругом все было серо, и по всему двору, как клочки белого пуха, гонялись друг за другом крупные редкие хлопья снега. 

«Внук пришел за дедушкой!» — вспомнились мне слова моей няни Татьяны, утверждавшей, что предвесенний снег приходит для того, чтоб увести с собою на небо осенний, так как промежуточные зимние слои все уже стаяли и остался только тот, который выпал первым, осенью. 

Но, несмотря на снежную метель, в воздухе все же пахло весной. Из дальней Швейцарии, где я ее оставил две недели назад, весна добиралась и до наших стран. 

«В каком каземате встречу я это время года, которое всегда так особенно любил?» — поднялся вопрос. 

«Доживу ли до весны, или уже уморят?» 

За дверью раздались шаги, бряцанье шпор, звяканье оружия и ключей. Я тотчас же соскочил с окна и закрыл форточку. 

— Надо одеться! — сказал обычный служитель, принося мне мое собственное белье, платье и пальто. 

За дверью стояло несколько жандармов. 

«Верно, на допрос! — подумал я, одеваясь. — Наконец и для меня пришло время! Не буду отвечать им на угрозы, буду все время молчать». 

Меня повели по той же лестнице, по которой я сюда пришел. 

Перед самой дверью стояла карета, запряженная парой. Кучер на козлах был обыкновенного вида, в синей четырехугольной шапке, синей поддевке с цветным кушаком на искусственно сделанном большом животе. 

«Тоже и этот положил себе подушку на живот, как все обыкновенные», — подумал я. 

Я уже давно знал, что кучера карет и частных экипажей для важности всегда делают так и потому тонких между ними не бывает, а этого я считал поддельным кучером из тайной политической полиции. 

Внутри четырехместной кареты на передних местах сидели вытянувшись два дюжие жандармские унтера, а на одном из двух задних — жандармский капитан. 

— Садитесь сюда рядом! — сказал он мне любезно. 

Я сел. Ничего особенно зверского не было на его гладко выбритом лице с черными выхоленными усами. 

— Вы здесь недавно? — спросил он меня. 

«Как он ловко притворяется добродушным! — мелькнула у меня мысль. — Везет меня на допрос, как будто куда-нибудь в гости! Или он так умственно ограничен, что не понимает того, что делает? Во всяком случае буду с ним тоже очень вежлив. Буду безукоризненно вежлив со всеми, кто вежлив со мной». 

— Да! — ответил я. — Меня привезли сюда прямо с прусской границы. 

— И зачем вы возвратились? — заметил он. — Уж лучше бы жили там, если удалось убежать. 

— Скучно стало по России. 

Он начал расспрашивать меня о заграничной жизни; он сам никогда не выезжал из России, и ему интересно было послушать очевидца. Я ему рассказал о горах, о тоннелях и внутренно очень удивился, что он не знает, где именно находится Женева, но я не показал ему своего изумления. 

При переезде через мост он открыл оконную занавеску со своей стороны, и я увидел, что едем через Неву.