Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
Мы же назвали себя партией «Народной воли» в знак того, что непосредственная наша цель есть замена существовавшего самодержавного режима представительным, основанным на проявлении воли сознательного населения страны. Эта воля должна была решить потом все политические и социальные вопросы при свободном представительном правлении.
Пользуясь уже готовым липецким уставом, мы сейчас же начали свою деловую и литературную деятельность в этом духе.
Не прошло и двух недель, как из вновь устроенной тайной типографии в Саперном переулке был выпущен первый номер «Народной воли».
При разделе «Земли и воли» нам не досталось ни копейки из ее материальных средств, но мы были полны энергии и энтузиазма. К нам сейчас же присоединилось несколько человек из молодежи, принесших вместе с собою и небольшие средства на практические дела.
Мы вдруг, казалось, ожили.
Нас по-прежнему было лишь несколько человек на всю многомиллионную Россию, но мы были теперь дружны, наши личные отношения стали безоблачны, наши руки не были связаны, а ничего другого нам и не было нужно в то время.
У моих товарищей не хватало дней для осуществления всего задумываемого, которое казалось им так важно и так нужно. А я... Я тоже жил, как и они, со страшной жаждой сделать как можно более в области свободной журналистики до того неизбежного момента, когда судьба снова ввергнет меня в темницу и, как я думал, закончит на эшафоте мою жизнь.
И я часто повторял в то время запавшее мне в душу, несмотря на бушевавшую вокруг общественную бурю, стихотворение неизвестного автора, вычитанное мною, кажется, в каком-то из номеров журнала «Дело» за шестидесятые годы:
Догорает свеча, догорает, А другого светильника нет. Пусть мой труд остановки не знает, Пока длится мерцающий свет. Пусть от дремы, усталости, скуки Ни на миг не потухнет мой взгляд. Пусть мой ум, мое сердце и руки Сделать все, что возможно, спешат. Чтоб во сне меня мысль утешала, Что последняя вспышка огня, Угасая во мраке, застала За работой полезной меня. Чтоб, уйдя поневоле к покою, Мог сказать я в тот горестный час, Что умножил хоть каплей одною Добрых дел моих скудный запас [90] .90
Этим кончался рассказ «Возникновение "Народной воли"» в первоначальной публикации (датирована 8 августа 1906 г.). Вслед за рассказом была напечатана в той же книге «Былого» статья М. Ф. Фроленко «Комментарий к статье Н. А. Морозова». В связи с заявлением Н. А., что он участвовал в выработке проектов программы и устава, обсуждавшихся на июньских съездах 1879 г. (см. в тексте, стр. 511 и сл.), М. Ф. Фроленко писал: «Я до сих пор был того мнения, что записка эта была составлена Михайловым с Тихомировым» («Былое», № 12, 1906, стр. 27; ср. Соч., т. II, стр. 50).
В примечании к этому заявлению Н. А. Морозов говорит: «Это представление Мих. Фед. является прекрасной иллюстрацией существовавшей в то время тенденции приписывать Л. А. Тихомирову все те статьи и документы, авторы которых... оставались неизвестны».
Дальше следует яркая характеристика Тихомирова, тесно и непосредственно связанная с заключительной главой рассказа Н. А. о возникновении «Народной воли». «В последнее время моего пребывания в "Народной воле" перед отъездом за границу после крушения ее типографии, — пишет Н. А. Морозов, — мне часто случалось слышать в посторонней публике и даже от вновь принятых членов (на Липецком съезде и после него), будто все заявления от Исполнительного комитета писаны были Л. А. Тихомировым. Мне всегда неловко было это опровергать, но в действительности, вплоть до осени 1878 г., т. е. до указанного здесь заседания по поводу новой программы Тихомирова, все эти заявления поручали писать мне. После же этого заседания и, может быть, именно под впечатлением новых членов (которых теперь оказалось большинство), предполагавших вместе с Михаилом Федоровичем, что это специальность Л. А. Тихомирова, ему стали поручать все подобного рода бумаги. Вообще, могу сказать, что престиж Л. А. Тихомирова как наилучшего выразителя идей и целей партии "Народной воли" начинается именно с этого времени. На деле же он никогда не был их выразителем уже по тому одному, что Исполнительный комитет "Народной воли", к которому мы, редакторы журнала и составители деклараций, обращались в принципиальных случаях за разрешением наших теоретических разногласий, был не общество теоретиков, а боевая дружина. При приеме в него новых членов мы никогда не спрашивали их: "Како мыслиши о социал-демократии, об анархизме, о конституциях, о республиках?" Мы спрашивали их только: "Готов ли ты сейчас же отдать свою жизнь и личную свободу и все, что имеешь, за освобождение своей родины?" И, если на последний вопрос мы получали утвердительный ответ и нам казалось, что человек действительно способен все это сделать, мы его тотчас принимали. Вот почему и программа Тихомирова, напечатанная в № 3 «Народной воли», и его письмо от имени Исполнительного комитета к Александру III (хотя они de facto [на деле] и были простыми компиляциями собранных им у различных теоретиков мнений) никогда не выражали собою реального духа боевой организации "Народной воли", девизом которой можно было поставить только то, что я сказал выше: готовность отдать и жизнь и личную свободу и все, что имеешь, за освобождение своей родины от гнета ее самовластного правительства.
Когда мне приходилось в подобных случаях спрашивать своих сочленов, почему им понравилась более та или другая программа или декларация, то часто получал ответ: "Она более трогательно написана, окончание ее совсем как стихи" или что-нибудь в этом роде, совсем не по существу. Другие же прямо отвечали, что, не будучи ни ораторами, ни литераторами, они "не считают себя компетентными по теоретическим вопросам и дали свое согласие только потому, что не видят в программе ничего вредного; притом же в случае несогласия автор может обидеться, ведь даром пропадет столько труда". Вот почему, обращаясь к вопросу, поднятому здесь Михаилом Федоровичем, о причинах предпочтения, отданного на осеннем петербургском заседании Исполнительного комитета в 1879 г. тихомировской программе перед моей липецкой декларацией, я могу лишь присоединиться к мнению, высказанному в своих воспоминаниях Ольгой Спиридоновной Любатович-Джабадари, и добавить, что предпочтение было отдано отчасти и потому, что тихомировский проект был много длиннее липецкой декларации, а потому казался нелитературной публике более убедительным. Однако на второй же день после этого заседания большинство присутствовавших, я убежден, уже не были бы в состоянии рассказать, что было в программе Тихомирова, а через несколько недель де-факто почти все, кроме самого Тихомирова и меня, забыли, что в ней было написано: практические дела отвлекали все их внимание от теоретических вопросов» («Былое», № 12, 1906, стр. 27—28).
Характеристику Л. А. Тихомирова как политического деятеля Н. А. продолжил в примечании к заявлению М. Ф. Фроленко, что «на Тихомирова смотрели как на большую мыслящую, литературную силу». «Вся характеристика Л. А. Тихомирова, находящаяся в конце этой заметки Фроленко, само собой понятно, выражает лишь его личное мнение и более характеризует Михаила Федоровича, чем Л. А. Тихомирова. Еще не наступило время для выяснения роли последнего в "Народной воле" и почему он перешел затем в помощники редактора "Московских ведомостей", но уже из этого самого факта ясно, что у него никогда не было прочных убеждений в необходимости изменения самодержавного образа правления. Тем благоговейным отношением, отголосок которого еще чувствуется в заметке Фроленко, и легендами о его необыкновенном умении выражать общественные настроения многие практические деятели "Народной воли" гипнотизировали сами себя, а вместе с собою и публику. Они как бы поставили Л. А. Тихомирова насильно на ходули, а потому нельзя удивляться и тому, что он наконец с них соскочил и пошел своей настоящей дорогой. Нельзя без прочных убеждений вести жизнь бесконечных лишений, бесконечного самоотвержения и самопожертвования, а этого загипнотизировавшая себя публика требовала от Л. А. Тихомирова. Почему же произошел этот гипноз? Потому что статьи в "Земле и воле" все были анонимны, и всё выдающееся публика стала приписывать ему, а он этого никогда не отвергал и этим только увеличивал гипноз публики. Затем, после гибели всех выдающихся членов "Народной воли" в 1881—1883 гг., он оказался единственным наследником их деятельности, и это временно окружило его ореолом, а затем a posteriori [задним числом] это было распространено и на его прошлый облик.
Замечу еще, что воспоминания М. Ф. Фроленко относительно особенной близости Александра Михайлова с Л. А. Тихомировым не сходятся с моими и Александр Михайлов не раз говорил мне, что Л. А. Тихомиров вял в практических делах, не имеет определенного облика как теоретик, но что он умеет вести себя в постороннем обществе так, что, о чем бы там ни говорили, у всех является представление, как будто предмет ему хорошо знаком. Я сам это хорошо замечал.
Я лично никогда не был особенно близок с Тихомировым и не переоценивал его значения. Но я его любил как спутника лучших дней своей жизни, и, когда узнал о его измене во время заключения в Шлиссельбургской крепости от товарища на прогулке, я тотчас же убежал к себе в камеру, и у меня брызнули слезы» (там же, стр. 31—32).
Роль Л. А. Тихомирова в «Народной воле» и переход его в лагерь реакции были выяснены после Октябрьской революции в связи с публикацией «Воспоминаний» и других произведений самого Тихомирова, в статьях исследователей движения 70—80-х годов, в мемуарах и статьях В. Н. Фигнер и других участников движения.
Кроме очерка «Возникновение "Народной воли"» и примечаний к комментариям М. Ф. Фроленко, полемика по поводу рассказа Н. А. Морозова о распаде «Земли и воли» на «Народную волю» и «Черный передел» отражена в его статье «Отголосок давних дней» («Былое», № 10, 1907, стр. 241—245).
КНИГА ПЯТАЯ
XVII. В ТЮРЬМАХ И КРЕПОСТЯХ
Проходит всё, и нет к нему возврата...
Тени минувшего [91]
Пятьдесят лет прошло со времени возникновения «Народной воли», и скоро минет двадцать пять лет со времени освобождения из Шлиссельбургской крепости тех из ее деятелей, которые остались к тому времени в живых.
91
Очерк «Тени минувшего» впервые напечатан в книге «Народовольцы», сборник III (M., 1931, стр. 39—74). Очерк ярко рисует ужасную физическую и моральную обстановку содержания заключенных в «государевой» каторжной тюрьме. Остальные очерки пятой части «Повестей моей жизни» печатаются здесь в хронологическом порядке их содержания по существу. В приложении к пятой части печатаются «Письма из Шлиссельбургской крепости», дающие интересные дополнения к основному тексту.
Отошла в вечность целая полоса русской революционной действительности.
Новые условия общественной жизни вызвали и новый подбор деятелей и новые приемы деятельности, а прежние деятели и прежние приемы борьбы ушли теперь в область истории.
Мне часто говорили с разных сторон:
— Заканчивайте свои мемуары! Вы обязаны это сделать, потому что, кроме вас да еще двух-трех человек, уже никого не осталось от того времени. Особенно же дайте психологический очерк вашего одиночного заточения в Шлиссельбургской крепости.
Но для того, чтобы предаться воспоминаниям и написать хорошие мемуары, нужна тихая обстановка без всяких отвлечений и помех, а мне не удавалось никогда создать себе такую обстановку иначе как тоже в одиночном заточении. В условиях свободной жизни мне хотелось всегда работать над такими предметами, которые имеют общее значение, смотреть вперед, а не назад.
В этом же и заключалась одна из причин того, что, находясь на свободе, я не написал почти ни единого листа своих воспоминаний.
Но, кроме того, была и еще одна существенная причина. Чтоб сделать правильную характеристику наших переживаний, особенно в заточении, необходимо было быть вполне правдивым и откровенным и, очерчивая светлые стороны нашей прошлой жизни, не затушевывать и теневых. Только тогда рассказ и принимает характер яркой реальности и производит сильное впечатление. Но в период самодержавия, когда главный этап нашей борьбы — ниспровержение абсолютизма — не был еще достигнут, о полной откровенности перед живым еще врагом нечего было и думать, и потому я наотрез отказывался от всех предложений издателей дать им повествование о нашей жизни в шлиссельбургском заточении.
Да и вообще трудно это сделать.
Нужен талант Достоевского для яркого описания нашей тогдашней жизни, где общий психологический фон давало насильственное заточение вместе со здоровыми или полуздоровыми людьми нескольких безнадежно помешанных или со страшно расстроенными нервами товарищей.
Такого таланта я не чувствовал в себе.
Я читал воспоминания Фроленка о том, как он устраивал огородничество, как он с великими усилиями добывал семена и вырастил даже несколько яблонь; я читал воспоминания Новорусского, как он, добыв несколько свежих яиц, тайно вывел из них цыплят и какое это произвело впечатление не только на товарищей, но и на жандармов, когда, отворив его камеру, чтобы вести его на прогулку, они вдруг увидели, что за ним бегут несколько новорожденных цыплят.
Все это было так. Все это было совершенно верно, и я сам мог бы рассказать, как сначала вместе с Лукашевичем, а потом и один, получив под видом гистологических занятий вместе с микроскопом некоторое количество серной кислоты, селитры и других веществ, необходимых для обработки препаратов, устроил посредством их в камере для занятий с микроскопом целую химическую лабораторийку, где обучал Новорусского, Панкратова, Василия Иванова и нескольких других товарищей общей, аналитической и органической химии вплоть до приготовления — конечно, в гомеопатических дозах — даже динамита, тогда как администрация все время думала, что я обучаю товарищей чистой гистологии и микроскопической технике.