Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
— Подбросили мне золотце, Алексей Петрович! — упрекал он меня. — Косолапый какой-то. Мямля. Он и в жизни, наверное, разворачивается двухузловым ходом…
Но потом старший помощник сменил гнев на милость.
Теперь в часы досуга можно было видеть Сабирова и Союшкина прогуливающимися по палубе. Коротенький, коренастый старпом азартно жестикулировал; долговязый, сутулый гидрогеолог склонял к нему внимательное ухо.
Что сблизило двух этих людей, столь разных по натуре?
Нашему «штатному скептику», всю жизнь прокорпевшему над книгами, импонировал бывалый лихой моряк. Сабиров же нашел
Заодно Сабиров спешил разгрузиться и от двух или трех десятков морских анекдотов, которые уже не имели успеха в кают-компании за полной своей амортизацией.
С серьезным видом он спрашивал Союшкина:
— Как на корабле вывести тараканов, знаете? Союшкин отвечал отрицательно.
— Возьмите обыкновенную селедку и помажьте ею переборки. Тараканы наедятся селедки, захотят пить… Открывайте поскорее иллюминатор: пожалуйте, мол, к воде!… Они все вылезут. А вы — хлоп, и закрыли иллюминатор!…
Союшкин с готовностью смеялся. Нам слышно было, как, гуляя по палубе, старпом поучает своего спутника:
— Вот я, допустим, капитан, а вы — вахтенный начальник. Увидели — катер у борта!… Как доложите?
— Катер подъехал, товарищ капитан, — неуверенно отвечал бывший первый ученик, угадывая подвох.
— Ага, «подъехал»!… Ну, если подъехал, так распрягите его и дайте ему овса… «Подошел», надо говорить! Катер не подъезжает, а подходит, поняли вы?
Ко времени сказанная шутка вообще очень ценилась у нас. Юмор в Арктике — это своеобразный душевный витамин. Без юмора здесь жить нельзя. Душевные силы не обновляются — тоска и страх берут верх над человеком.
С утра до позднего вечера научные сотрудники напряженно работали: в каютах — над пробирками, на палубе, на льду — у батометров и глубоководных термометров. Трижды в день все сходились в кают-компании (если сжатия не нарушали распорядок), делились новостями, острили, «разминали мозги», как выражался Степан Иванович.
Наука была удивительным образом «одомашнена» в нашем коллективе. С самыми внушительными терминами обращались запросто. Да и как могло быть иначе? Изотермы, изобары, скорость ветра, магнитное склонение, теплые воды, проникающие в Полярный бассейн, — все это было подле нас, рядом с нами, вклинивалось в быт, служило темой застольных разговоров.
Всякий раз, когда Сабиров или Синицкий вваливались в кают-компанию после обсервации, их встречали возгласами: «Ну, что говорят солнце и луна? Где мы? Куда привез?»
Потом теснились у карты Восточно-Сибирского моря, висевшей над столом. Это была достаточно пожившая карта, испещренная пометками, как шрамами, вся в желтых пятнах от пальцев, хранящая на себе следы научных споров, лекций и прогнозов. (Кто только в кают-компании не делал прогнозов!)
Приятно было посмотреть на молодые, оживленные, раскрасневшиеся лица. Теперь тонкий голос Союшкина (потерявший, кстати сказать, раздражавшие меня интонации высокомерия) уже не выделялся в общем хоре. Наоборот, очень часто заглушали его другие задорные голоса. Даже застенчивый Васечка расхрабрился до того, что назвал Союшкина «цитателем». «Цитатель вы, а не читатель», — сказал он и покраснел.
Кают-компания соединялась переговорной трубой с капитанским мостиком. Когда из трубы начинал струиться сизый дымок, Сабиров озабоченно говорил Федосеичу:
— Задымили в кают-компании. Опять, значит, спорят! Как геолог мой там? Не заклевали бы его, поди…
Приятно было посмотреть и на Степана Ивановича, который, устроившись в углу с объемистой кружкой (он был москвич и мог пить чай бесконечно), поглаживал с довольным видом свои длинные кавалерийские усы и изредка вставлял в разговор короткие реплики. Будучи очень скромным по натуре и обладая большим жизненным тактом, наш парторг удивительно умел «не выделяться», хотя влияние его ощущалось на каждом шагу.
Невольно на память приходила экспедиция Текльтона, которую протащили льды по этим же местам почти тридцать лет назад.
…Две тени все время скользят почти борт о борт с нашим ледоколом.
Одна из них — коч отважного Веденея, искавшего к северо-востоку от Колымы заповедную коргу, то-есть отмель, богатую моржами. Другая — это обледенелый корабль Текльтона, медленно подвигающийся с пловучими льдами, но не к полюсу, как предполагал Текльтон, а к месту своей трагической гибели.
Я воображаю нечто угловатое и пугающее, какой-то белый призрак, корабль мертвых, вроде «Летучего Голландца».
Люди в меховом одеянии, с лицами, почти черными от копоти печек-времянок, медленно расхаживают по палубе. Обледенелые реи низко провисли над ними. Люди еще живы, но уже обречены.
Честолюбие, алчность, затаенная зависть разрознили их еще в начале плавания, — а это смерть для участников полярной экспедиции!
На руководящую роль, помимо Текльтона, претендует богатый молодой лоботряс Рандольф Питчер, сын короля рыбных консервов, который финансировал экспедицию.
Я представляю себе, как они сидят по вечерам, разделенные длинным обеденным столом, под раскачивающейся керосиновой лампой, и исподлобья смотрят друг на друга.
— Маньяк! Тупица! — цедит сквозь зубы Питчер багровея.
— Но кто же вас просил соваться в экспедицию? — едко отвечает Текльтон. — Ваше занятие — увеселительные яхты, а не экспедиция!…
А между ними сидит и осторожно стравливает их человек с узким умным и вероломным лицом. Это Стоун, врач экспедиции, втайне мечтающий о том, что Текльтон и Питчер передерутся и корабль до полюса доведет он.
«Каждый сам за себя, и все вместе к полюсу!» — такой странный прощальный тост могли бы поднимать они, отходя ко сну.
В каком-то пьяном злобном чаду продвигаются к цели участники экспедиции. Их обносит вокруг Земли Ветлугина, о существовании которой никто даже не догадывается, и тащит вдоль 79-й параллели в северо-западный угол Восточно-Сибирского моря. Там во время одного из сжатий корабль, затертый льдами, идет ко дну.
Рушится, гибнет задуманное. До полюса не дойти уже ни Текльтону, ни Питчеру, ни Стоуну. Но Текльтон не забывает принять напоследок позу.
«Корабль погибал. Вода заливала трюм, — писал он в своей книге. — Я приказал всем сойти на лед, затем завел граммофон и поставил пластинку с похоронным маршем Шопена. Под звуки марша палуба начала медленно крениться. Мешкать было нельзя, и я — последним — покинул корабль…»