Повести писателей Латвии
Шрифт:
— Тогда у нас была причина, как ты не поймешь! Мы рвали и метали, когда к матери зачастили эти, эти…
— А будь мы другими, может, матери сейчас было бы лучше, была бы она другим человеком…
— Не верю.
— Спать, спать, утро вечера мудренее, Арика, завтра так или иначе нам к ней ехать, лучше, если вместе съездим.
— Попробую уснуть, Лиесмук, как думаешь, Харро не замерзнет в машине, что-то прохладно?
— У него в машине одеял предостаточно.
— Ну, спим…
Старая Раубиниене сидела за стойкой, склонившись над вязаньем. На том самом месте сидела она десять, двадцать лет назад, а может, и больше, просто моя память не способна была дальше заглянуть. Можно подумать, Раубиниене была повенчана с этим сумрачным, прокуренным, к тому ж еще от пивных бочек и сырым помещением. Просто удивительно, как Раубиниене за долгие годы не нажила себе ломоты в костях или чего похуже. Там и теперь она сидела — располневшая, улыбчивая, слегка кося на левый глаз, отчего никогда нельзя было с уверенностью сказать, смотрит ли она на тебя или нет.
Поздоровался.
— Каким это ветром Лусенова Нольдиса в Нориеши занесло? — подивилась Раубиниене.
— Отца привез, тетушка Раубинь.
— Какая я тебе тетушка! — громогласно выразила она свое неудовольствие, привлекая таким образом внимание немногих посетителей. Все же ей понравилось, что я заговорил с ней. Нехорошо было бы с моей стороны, поступи я иначе: она бы тотчас растрезвонила в Нориешах, какой я пыжливый, да, да, именно пыжливый, надутый, как пузырь, и поди догадайся, еще какой. Я должен был заговорить.
Мы приглядывались друг к другу, Раубиниене своим косящим взглядом ощупывала меня без всякого стеснения.
— Ах, значит, старика привез? — переспросила в упор.
— Да, тетушка Раубинь, ему вроде бы лучше…
— Все так говорят: лучше да лучше, а что ни воскресенье — на погосте в колокол звонят! Я, Арнольд, не глухая, отсюда хорошо слышно.
— Уж так ваш «Рим» устроен, все в нем слышно, не только колокол! — не остался и я в долгу.
— Лусен, что ты хочешь этим сказать? — настороженно спросила Раубиниене, опять уходя в вязанье.
— Да так, тетушка Раубинь, мне-то что… Отцу и в самом деле лучше.
— И что же, резали его? — спрашивает Раубиниене.
Вижу, у буфетчицы проснулось любопытство, надо дать ей возможность выспросить меня, иначе не смогу обратиться со своей просьбой.
— Резали, не без этого, да всего пустяк какой-то обнаружили… — рассказываю, как будто именно здесь, в «Риме», я должен выклянчить отцу еще несколько месяцев, а то и целый год жизни.
— Пустяк, конечно, что они еще могут сказать!.. — никак не успокоится Раубиниене. — Я по глазам точнее скажу, чем иной городской доктор, вспоров живот!
— И что же вы такое можете сказать? — спрашиваю мрачно.
— Хочешь знать? — повысив голос и с ухмылкой отвечает Раубиниене. — Я твоему отцу давно сказала, спета его песенка, только ведь не послушался, что ты с Лусеном поделаешь… У Лусена всегда был несносный характер, точно тебе говорю, он у меня здесь до гробовой доски просидит! У меня, и нигде больше!
— Потому-то я и завернул к вам.
— Плеснуть тебе чего, что ли? — Раубиниене прикинулась, будто не слышит моих слов. — Зашел посидеть, так раскошеливайся!
— Да нет, спасибо, я на машине.
— Ух ты, машиной обзавелся? — старая буфетчица с любопытством прищурилась. — Что ж не подкатил, хоть глаза бы потешить!
— Да как-то не пришло в голову, тетушка Раубинь. Особенно гордиться нечем, куплена взаймы, долгов по горло, тетушка Раубинь.
— Только и слышу, Лусен, все кругом в долгах… Все только и знают, что плакаться, а покататься каждый любит. Да я б могла купить пару таких «Жигулей», причем на собственные денежки! — орет во все горло старуха, трое парней за столиком навострили уши.
— Не каждому такое по плечу, — пытаюсь оправдаться.
— Деньжищ вокруг навалом, только надо уметь их взять! — смеется Раубиниене.
— Должно быть, не везет мне…
— Вон тем пьянчужкам тоже не везет! — Раубиниене кивает в сторону парней. — С самого утра закладывают, ладно уж старики, тем простительно…
— Потому-то я и заехал, тетушка Раубинь, когда мой старик…
— Ну, так что твой старик?
— Нельзя ли сделать так, чтобы ему больше не отпускались напитки?
— Фу-ты, это почему же? — в недоумении переспрашивает тетушка Раубинь.
— Так будет лучше, мать просила…
— Она всю жизнь просит, Арнольд.
На мгновение умолкаю. Раубиниене о моем отце и матери известно куда больше, чем мне, родному сыну. Эта расплывшаяся старуха сидит за стойкой как сама судьба. Сколько жен из поселка Нориеши и ближайшей округи лили слезы у ее стойки! Сколько грозились закрыть буфет, который выпивохи со всего района прозвали «Римом». Как же Нориеши могут без «Рима»?
Ну что, пропустим по маленькой в «Риме»?
Можно торчать в «Риме», из окна любуясь вешними водами Сельупе, можно толковать со стариками о том, как когда-то плоты гоняли, и можно сидеть в «Риме» просто так, до самой смерти, когда придет костлявая, возьмет за плечо и уведет от стола, уставленного кружками пива.
Вековечный прокуренный «Рим»!
— Однако и косят же нынче эти болезни что человека, что скотину, — возобновляет разговор Раубиниене. — На прошлой неделе Олинь прирезал корову, всю зиму чахла, вскрыли… Что бы ты думал — сердце огромное, прямо с ведро, и все как есть белое! Вот ты, Арнольд, ученый человек…
— Стресс, тетушка Раубинь, стресс.
— Это что еще за зверь такой? — искренне дивится буфетчица.
— Перенапряжение, тетушка Раубинь…
— Олинь свою корову в плуг не запрягал, какое там перенапряжение.