Повести писателей Латвии
Шрифт:
— Самое ужасное, что в тот момент действительно начался налет, и Монвид так и остался привязанным к койке в горящей казарме. Скажу тебе, это уже не шутка!
— Вот так шутили рожденные в двадцать седьмом году. Ты-то казарменной жизни не нюхал и не вытаскивал из горящих вагонов людей, замурованных в гипс, у такой гипсовой колоды было два отверстия — одно, чтобы помочиться, другое для глаз…
— Не желаю слышать, Нортопо!
— Молчу. Обращаю внимание… придорожные эти березки весьма коварны, их следует остерегаться… Да и вы не очень складно пошутили, метнув зажженную ракету на крышу дровяного сарая Олиня! Или, может, я это сделал, Арнольд?
— Виновных так и не нашли…
— Теперь-то ты можешь признаться.
— И не подумаю, сарай давно сгорел, какой смысл признаваться теперь?
— А когда вышвырнул шкаф из окна общежития… Ты тоже долго не признавался, покуда тебя не вынудили…
— За это я дорого заплатил…
— Арнольд Лусен, веди осторожней машину! Дорога — неподходящее место для шуток!
— За шкаф я выплатил все до последней копейки.
— Ты так думаешь?
— Да, до последней копейки я выплатил за шкаф… А что касается дровяного сарая Олиня — и не подумаю, вот еще! Так никаких денег не хватит!
— Арнольд, ведь так оно и есть — не хватит! Ты еще не рассчитался за квартиру, теперь «Жигули»… Да и помощь Монвида Диманта…
— Это он по дружбе!
— Не прикидывайся: не друг тебе Монвид, он просто «удобный человек», с помощью которого ты получил квартиру, как и сестра Арики, а теперь благодаря ему ты заимел машину — попробуй сказать, что он не полезный человек! Он живет для того, чтобы разыгрывать всесильного благодетеля. Есть такая разновидность самоутверждения.
— Нортопо, я тебе не советую!.. Монвид с самого детства мне друг, право же, не советую!
— У Монвида вообще не может быть друзей после того случая, когда его бросили одного в горящей казарме привязанным к койке, с заклеенными стеклами очков, больше над ним уж никто не подшучивал, и у него нет друзей. Ты для него был собачонкой, которую можно науськивать. Ты прыгнул за ним в Сельупе и напоролся на сваю, он научил тебя проделывать всякие фокусы с ракетными патронами… И что из этого вышло… Он постоянно вынужден был бравировать лишь для того, чтобы отделаться от страхов.
— Я запрещаю, Нортопо! Не верю, что тридцать лет спустя еще можно бояться!
— Молчу, однако сдается мне, ты сам затеял этот разговор о друзьях? Хочу тебе доказать…
— Дружбу Монвида Диманта я не покупал за деньги. У меня за плечами тридцать восемь лет, и в таком возрасте совсем остаться без друзей… Быть может, с Монвидом и в самом деле что-то неладно… До сих пор в нем нуждался я, но может статься, и я когда-нибудь ему…
— Устраиваешь фейерверки, приглашаешь Монвида в рестораны, можешь выбросить кучу денег! В течение трех-четырех часов распускаешь перья и пыжишься, точно павлин. Как и перед бывшими сокурсниками, стоит лишь кого-нибудь изловить на улице. Арнольд, признайся, ведь ты буквально охотишься за ними, чтобы час-другой поблистать, покрасоваться. Ракеты, Арнольд, сыплются на твою собственную крышу, как ты не понимаешь?
— А тебе хотелось бы видеть меня одного на шоссе, совсем одного в этом железном ящике? Не выйдет, Нортопо, у меня есть Увис. Он мой единственный друг, ему принадлежит все, когда-нибудь все перейдет к нему…
— Вспомни, как однажды ночью он плакал и просил простокваши… Ты всю кровать его обложил часами, а он просил простокваши, и как назло простокваши в тот момент не оказалось дома, ты таскал ему склянки, флажки, будильники, пластмассовые автомобили, плюшевого мишку с оторванным ухом, ему же в тот момент хотелось простокваши… А ты тут разглагольствуешь — «все перейдет к нему»… Возможно, перейдет, но вспомни просто квашу!
— Знаешь, довольно!
— Да, Арнольд, может, так будет лучше. Скоро уже Рига, а что скажут твои заимодавцы, если ты разобьешь «Жигули»? Ведь ты всего два месяца как за рулем, помни об этом…
— Больше ни о чем не желаю помнить!
— Ответь мне только: кем ты будешь в Риге?
— Посмотрим, когда поднимусь в квартиру, переступлю порог, тогда и решим. Смотря по тому, кто окажется дома. Арика или Увис, все зависит от этого…
— А сейчас обгони-ка этот вонючий драндулет, гляди, все стекла тебе задымил!
— Нортопо, я не намерен с тобой состязаться в бешеной гонке, этим занимайся в своем черепахоподобном экипаже на полигоне, где за тобой следят сотни глаз телекамер и тысячи присосок-щупалец на выбритом затылке… А сейчас катись из моих «Жигулей»!
— Хочешь обучить Увиса самоконтролю и самоанализу? Зачем?
— Приближаемся к Риге, время расставаться. Ты был не слишком любезен со мной, Нортопо. Я не могу сосредоточиться, прости меня, не могу… Отец… Сам понимаешь, мой бедный отец…
— А как же песенка о счастье, Арнольд?.. Помнишь, какую шутку выкинул Увис с керосином?.. Набрал полный рот и как дунет на зажженную спичку, чуть не остался без глаз. Где он всего этого набрался? Это ты, Арнольд, задурил ему голову всякими фокусниками, канатоходцами. Канат он, слава богу, пока еще с балкона на балкон не перебрасывал, а вот ресницы и брови опалил основательно, и откуда у него такая страсть к огню?..
Включил приемник. Бодрые ритмы оркестра прогнали «мучителя Нортопо». Повсюду на полях работают тракторы. Сажают картошку. Любо посмотреть на обработанные поля. Но ведь день-то праздничный!
Старик, должно быть, порадовался полям, оттого и был вчера такой неразговорчивый. Впрочем, кто его знает, может, не поэтому…
Как рассказать Увису о том коротком мгновении, когда ко мне пришло ощущение жизни: я сам живой и все вокруг меня живое… Теленок прикоснулся губами к моей руке и стал ее посасывать… Тугими губами теленок тискал мою руку, всеми четырьмя копытцами упершись в траву, в ту пору мне навряд ли исполнилось шесть лет, нам с теленком было одинаково хорошо в золотисто-зеленом мире, и я осознал… как-то внезапно осознал, как и тогда, когда в речке Тальките обнаружил утопленных котят… Кто-то привез их на мельницу и бросил у плотины… Отец такого никогда бы не сделал, никогда, никогда — по сей день и мысли не допускаю. Вначале был теленок и лишь потом котята в мельничном пруду, хорошо хоть, в такой последовательности, а не наоборот.
Сыновняя любовь к отцу, отцовская нежность к сыну!
Не рано ли еще включать рембрандтовское освещение? Оно было всегда, оно, пожалуй, вечно. Пожалуй, я должен серьезно поговорить с Увисом. А почему «пожалуй»?
Сомнения и страхи по той простой причине — все движется, все меняется… Даже картины Рембрандта. От босых ног сына до седой стариковской бороды. Толстокожие и грязные сыновние пятки на переднем плане и отцовские, дедовские пожелтевшие руки с потрескавшейся кожей на плечах сына… Я был так поражен, увидев, как Увис пошевеливает пальчиками ног и пальчиками рук! Пальчиками своих ног он сыграл на мне целую гамму… Сложнейшая гамма — от пальчиков его ног до моего щетинистого подбородка! На полотне Рембрандта много затемненных мест, даже Арика не может объяснить их. Едва расписавшись, мы ночным поездом отправились в Ленинград и весь следующий день провели среди картин. Арика так хотела. Я изрядно потратился, но Арика так хотела. Тогда я подрабатывал, уже тогда у меня водились деньги.