Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
– А тут была матушка игуменья,- окликнула подошедших послушниц Секлета,- о вас спрашивала. Сердится, что мало собрали малины…
Варвара с Устиной принялись за работу. Они тоже притихли: сама ведь матушка игуменья сердится!…
Как будто еще тише стало в малиннике. Молчали сестры, молча стояли зеленые стены гор, тишиной оделась глубокая долина, мягко устланная зеленым буком, налитая золотом солнца: семь черных вершин молча глядели в глубину, а по склонам их спускались рядами сосны, словно крестные ходы монахов. И только глубоко на дне ущелья, прыгая со скалы на скалу, ревела
Так тоскливо стало. Игуменья сердится!… Все эти четыре монашенки, молча бросавшие спелую малину на дно корзин, испытали уже гнев матушки игуменьи. Все они были наказаны еще этой зимой. Усгине вспомнилась эта памятная зима… По целым дням и ночам сыпал и сыпал снег и наконец засыпал ущелье. Засыпал дороги, засыпал леса, долины и Алму… От всего мира отрезал… А когда тучи разорвались и осели на горы, пал с неба холод, словно гнев божий… Трещали в испуге деревья, трещала церковь, и вянули сестрички. Солнце спряталось за горы и ходило где-то там в короткие дни, а в ущелье осталась ночь… Долгая, бескрайная и печальная, как плащаница. По целым дням горел в кельях свет, дремали над коврами сестры, гнули спины и портили глаза… Начались ссоры, росла распря, тянулась вражда – долгая, упорная, как эти дни-ночи. Когда же гасили свет и грешное тело шло на покой, сон бежал от глаз и замерзал где-то в келье. Нельзя было заснуть… Так было холодно…
По целым ночам дрожали сестрички, а дров не давали… Матушка не велела. И вот они согрешили. Она, Варвара, Сек-лета и Марта, да еще две монашенки… Тайком, по ночам, проваливаясь глубоко в холодный снег, они собирали в лесу сухие сучья и согревали кельи. Дозналась матушка – из монастыря прогнала. Всех шестерых… Пошли они с плачем по снегу и холоду, в худой одеже… Стыдно было, обидно… Но с дороги их вернули. Смилостивилась игуменья матушка… Две не захотели, ушли в мир… С тех пор и голос пропал у нее, как простудилась.
– Где-то теперь Ганна, та, что пе захотела вернуться? – подумала вслух Устина.
– Я видела ее, когда ездила в город,- отозвалась Марта.- Замуж уже вышла. Муж слесарь, она лавочку держит. Такая веселая, здоровая… Вспомнить, говорит, не могу…
– А вот Мария умерла… царство ей небесное…- вздохнула Варвара.
Все тоже вздохнули и замолкли.
– Одни говорят, что с горя, а другие – что простудилась, когда брела по глубокому снегу,- бросила Секлета.
Никто пе ответил ей.
Снова стало тихо. Только гнулись стебли малины и в корзину дождем падали ягоды.
– Отчего это, скажите мне, сестры,- спросила Варвара и даже сделала большие глаза,- когда раньше люди спасались, то добро другим делали… а теперь…
– Все от бога… Не судите, и вас не осудят,- строго сказала Устина.
Все понимали, на что Варвара намекает.
– Да будет вам!-крикнула веселая Секлета.- Лови, Варвара! – и бросила спелую ягоду.
Варвара раскрыла рот, но ягода пе попала.
– Ну, теперь ты! – И малина полетела в рот Секлеты.
– Хороша малинка? – послышался сбоку знакомый голос.
Как из-под земли выросла сестра Аркадия, с постным
лицом, с набожно сложенными на животе
Никто не. откликнулся.
– А я еще не кушала… Дух чревоугодия побеждается…- И, видя, что ее не слушают, сестра Аркадия криво усмехнулась и тихонько пошла дальше.
– Христа продала бы! – сказала Секлета.
Они уже кончали работу, когда прибежала келейница.
– Несите скорей малину… и идите все к матушке игуменье. Зовет…
«Ну, что-то будет!» – подумали сестрички.
Зигзагом вьется белая дорога из святого монастыря в грешный мир. Вздымаются над нею горы, шумят старые буки, клокочет в долине Алма…
Солнце было уже низко. Зелеными огнями горели на нем вершины буков, блестели, как серебряные колонны, стволы, и блуждали иод ними их легкие тени. А там, где солнца уже нет, громоздились в небо темные стены, а с них, глубокие и черные, глядели сумерки.
Шли по дороге монашенки. Поникшие головы, красные глаза, узелки за плечами, палки в руках. Впереди Варвара, за ней Устина, а там и две другие, что собирали малину. Брели из рая в грешный мир, так и не опомнившись, не придя в себя. Так быстро все это стряслось! Беда застигла их, как дождевая туча. Устина до сих пор еще дрожала, перед глазами у нее все еще стояла высокая, черная матушка игуменья: желтые мешки скачут под злыми глазами, палка трясется в руке, золотой крест скачет на груди. «Где малина?… Сожрали?! Малина моя где!… Распутницы!… Вон отсюда!…- Сестра Аркадия с постным лицом подает матушке святой водицы, просит напиться…- Прочь с глаз моих… Вон отсюда!… Всех разгоню… я… я…» Льется на пол вода, палка ходуном ходит, крест скачет на груди, и скачут мешки под глазами…
Потом хаос, что-то смутное, чего и не вспомнишь… убогие узелки с убогими пожитками… дрожащие руки… слезы монашенок… Слова утешения украдкой, тайком, чтобы старшие не видали,- и под ногами дорога, долгая, постыдная… А в мозгу точно топором рубит: «Сожрали?… Вон отсюда!…» Даже деревья шепчут в черных вершинах: «Сожрали? Вон отсюда!…»
Щеки у Устины пылали, и раскаяние жгло грудь. Какая-то малина!…
Сестра Варвара шагала твердо, упрямо, будто рвала цепи. Сдвинула брови, сжала губы и стучала палкой о землю.
Ни разу не остановилась, не оглянулась. Вся фигура говорила: прочь от рая, ближе к грешному миру!
Позади – враги. Шли молча, одинокие, словно разделенные стеной. Даже тени их врозь плыли по дороге.
Сестра Устина была подавлена. Она не в силах была ничего забыть. Не забыла своей кельи, тесной и тихой, как могила… Вечерних теней, трепещущих от света лампадки… маленького оконца, вмещавшего в себе высокие горы, и чистое небо, и ясное солнце… прекрасный мир божий… Ее душа не могла оборвать вдруг священные мелодии, чистые и прекрасные, как ангельские хоры. Забыть сладкие молитвы на каменном полу в углу темной церкви… Черных сестричек, идущих рядами… Всего, к чему привыкла. Что с нею будет? Куда деваться? В широком, чужом мире, от которого она отвыкла? Куда ведет эта белая дорога, петляющая в горах – чужих, неизвестных, холодных?