Повести
Шрифт:
Следует отметить, что не выведено также голубых роз и голубых флоксов.
Подбавляя в почву в малом количестве химические соединения различных металлов — меди, кобальта, бария, стронция, — я убедился, что каждый год получаются новые изменения в расцветке георгинов. Мне удалось добиться получения совершенно черного сорта цвета воронова крыла, и наоборот — сахарно-белого с голубым оттенком. Я надеялся, что еще два-три года усилий — и я наконец получу столь длительное время не дававшийся мне голубой цвет. Но враги мои надумали расширять и перестраивать расположенный близ моего дома бутылочный завод
Номер Первый кончил читать, облегченно вздохнул и обвел слушателей несколько недоумевающим взглядом.
— Позвольте, какие такие результаты? — не вытерпел Тычинка.
— Прошу в сад, идите направо, по дорожке. — Хозяин открыл заветную калитку и любезно пропустил нас по одному вперед.
В другое время я бы с большим интересом тщательно осмотрел этот недоступный сад и этот огород с посыпанными песочком дорожками, с аккуратнейшими грядками моркови, огурцов, свеклы, петрушки, ровные ряды помидоров, яблони, обвешанные плодами.
Но сейчас чувство не то чтобы разочарования, а скорее недоумения охватило меня. Махровые шары только что распустившихся георгинов нежно-голубого цвета были и правда очень красивы, но какие-то холодные и бесстрастные. Их росло на клумбе кустов двенадцать, часть цветов была еще в бутонах. Но я-то ожидал увидеть не георгины.
Все толпились вокруг клумбы с такими же недоумевающими лицами и молчали.
Галя и Соня стояли впереди обнявшись.
— А еще что у вас есть интересное? — спросила тоненьким голоском Галя.
Хозяин оглянулся, его медное лицо слегка побледнело. Только одна верная жена продолжала подобострастно смотреть на него.
Номер Первый сделал еще один шахматный дипломатический ход, который Тычинка впоследствии назвал гениальным.
— Конечно, я понимаю, Иван Тихонович, этому делу ты посвятил всю жизнь. Всю жизнь добивался и наконец достиг цели. Голубые георгины! Посмотрите, какая красота! — Он оглянулся на всех. — Я так думаю, цветоводы-любители специально к тебе за клубнями поедут. Но только я немножко опасаюсь — напишем мы в газету о твоих георгинах, а обыкновенные читатели не очень тобой заинтересуются. Георгины, конечно, большое достижение, но только для специалистов. А для читателя одних георгинов мало. Как жаль, — продолжал приторно-ласковым голосом Номер Первый, — что у тебя ничего больше не сохранилось музейного, сверхвыдающегося, чтобы написать обширную статью обо всей твоей жизни, обо всех твоих достижениях… ну, и об этом самом сверхвыдающемся; дать эту статью сразу в несколько газет и журналов, да еще с фотографиями. А как ты думаешь?. Видишь, у всех такие физиономии, точно они рябину жуют. Сказать тебе по правде, Иван Тихонович, ведь мы думали — ты нам другое покажешь.
Глубоко запавшие маленькие свиные глазки нашего хозяина вдруг забегали, брови беспокойно и сердито сдвинулись. Тишина наступила такая, что явственно было слышно, как в глубине сада упало яблоко. Хозяин почесал затылок, прокашлялся и сказал:
— Запретительное завещание есть прадеда моего Прохора Андреевича.
— Какое еще завещание? — взволнованно спросил Номер Первый.
Подняв палец, хозяин мрачно проговорил наизусть:
— «Сей предмет доверил мне на хранение друг мой Егор Иванович Спорышев. Детям моим повелеваю: никогда никому его не показывать».
— Да ведь это было во время крепостного права, при царе Горохе! Твой прадед опасался козней полковника Загвоздецкого! — Лицо и лысина Номера Первого сделались огненно-пунцовыми.
Вдруг Люся, растолкав ребят, подскочила к упрямцу.
— Послушайте, не скрывайте! Мы знаем — портрет у вас. Вот тут сколько народу, мы очень просим, покажите портрет!
И все мальчики и девочки обступили несговорчивого хозяина и, умильно заглядывая ему в лицо, загалдели, как грачата:
— Покажите, пожалуйста, покажите!
— Я, Иван Тихонович, давно тебе говорила — чего его прятать? — неожиданно поддержала нас хозяйка.
— Хочешь прослыть знаменитым со своими георгинами, так покажи, что прячешь, — глухо шепнул Номер Первый.
— Идемте! — Ни на кого не глядя, хозяин быстро зашагал в дом.
Мы всей толпой, толкаясь, бросились за ним.
Я вспомнил детскую игру: «Холодно, холодно!», «Теплее, теплее!», «Горячо, горячо!». Мы прошли через сени по коридору, мимо чулана с заветными сундуками, мимо другого чулана, через зал… Батюшки! «Совсем горячо» оказалось в моей и Сониной комнате!
— Клещи! — кинул хозяин жене.
Громадное зеркало-трюмо стояло против моей кровати. Мне оно ужасно надоело. Соня вечно вертелась перед ним.
— Сюда подвинуть! Повернуть! — между тем командовал хозяин.
В десять рук схватились мальчики за зеркало и повернули его задней стороной к нам. Мы увидели пыльное полотнище брезента, прибитое к обратной стороне трюмо. Штук двадцать гвоздиков с бумажными квадратиками намертво держали края брезента. Хозяин стал вытаскивать гвоздики один за другим, вытаскивал невыносимо медленно, клещи срывались. Левой рукой он придерживал брезент, чтобы полотнище не откинулось и мы не увидели бы раньше времени то, что было спрятано за брезентом.
— Давайте я вам помогу! — выскочил Витя Большой.
— Уйди! — огрызнулся хозяин.
Наконец последний гвоздик упал. Хозяин быстрым движением руки сорвал брезент и отошел. Мы увидели написанный на холсте большой портрет стройной, тоненькой девушки в сиреневом платье. И надпись различалась в правом нижнем углу: «Я не могу даже подписаться».
Это был портрет Ирины Загвоздецкой.
Она присела на край широкого кресла, обитого темно-зеленым с золотом атласом. Ее обнаженные смуглые руки с тонкими, розовыми у ногтей пальцами оперлись на резные подлокотники кресла. Длинное светло-сиреневое шелковое платье, обрамленное у открытой шеи и на рукавах старинными желтоватыми кружевами, было туго стянуто у пояса и спускалось широкими складками на ковер. Кончики крохотных туфелек чуть выглядывали из-под платья…
Я внимательно и медленно разглядывал портрет.
Темные волосы Ирины были заплетены в косы, свернутые кренделечками, точно так, как порой их свертывают нынешние девочки-школьницы старших классов. По-восточному смуглое лицо, высокий лоб, черные дуги бровей, тонкий, чуть неправильный нос, тонкие полуоткрытые губы, точеный подбородок… Все это создавало неповторимую гармонию. Просто невозможно было оторваться от портрета.
— Прелесть как хороша! — прошептала за моей спиной Люся.
А глаза! Создатель портрета называл их полумесяцами.