Повести
Шрифт:
Невзирая на угрозы объездчика, мы начали пасти на опушке леса. Коровы не бегали от оводов, ходили спокойно, пощипывая лесную и луговую траву. Было хорошо и нам.
— Эх, если отойдет нам этот лес… — вздохнул Ванька. — Жизнь!
— Раз на то пошло, знамо отойдет, — сказал я. — 1Ты гляди, какие бунты в селах идут.
— И пожары, — добавил Ванька.
Про пожары он сказал не зря. Каждую ночь то в одной, то в другой стороне полыхают зарева. Вчера после ужина мы играли с девками возле Гагариной мельницы. Вдруг Степка крикнул:
— Ребя, гляди!
За кокшайской горой сначала медленно, будто месяц всходил, затем все ярче выступало зарево. Вот уже осветило оно гору, небо над ней
— Полыхает! — произнес кто-то.
Прижавшись к мельнице, мы чуть дышали. Нас объял смешанный с радостью страх. Мы говорили шепотом. Каждый ждал: вот–вот появится такое же зарево над имением нашей барыни, над имением Шторха, Владыкина, Климова.
— Третье! — воскликнул Костя.
Новое зарево повисло в воздухе в противоположной стороне, верст за пятнадцать. Стали прикидывать, что горит — село Неждаевка или хутор?
— Неждаевка левее.
— Может, Корчагине?
— То — совсем в стороне. Беспременно хутор.
Мужики, бабы и ребятишки спали теперь на улице не раздеваясь. Сундуки и остальное добро снесли — кто в погреба, кто в амбары. Возле каждой избы стояли кадки с водой.
— Упаси бог, грешина случится, — говорила мать, — так все добро и погорит.
Какое уж «добро» могло у нас погореть, не знаю, но пожара мать боялась больше, чем соседские бабы. У тех, верно, хоть что-нибудь имелось в сундуках, а у нашей матери и сундук-то худой, лубочный, а в нем всего два холста да домашняя тканина на рубашки. Пока в селе был только один пожар. Сгорела изба возле писаря Апостола. Она горела так шустро, что пожарникам и делать уже было нечего. Я заметил, что эти ночные пожары ободряют мужиков, вселяют в них храбрость.
Через день–два уже стало известно, где что сгорело. Горели большие хутора и усадьбы.
Чувство храбрости передалось и дяде Федору, и нам. Не боясь объездчиков, мы решили пасти не только возле леса, но и в лесу.
Мужики двоили пары. Хлеба поспевали раньше срока. В колосьях ссыхалось зерно. Скоро уборка ржи.
Сегодня мы пригнали стадо к лесу с другой стороны. Тут еще не были ни разу. Опушка стояла с нетронутой травой. Несмотря на храбрость, навеянную заревами, все же мы испытывали тревогу. И не только мы, но и коровы как бы тоже знали, что едят чужой корм. Они так воровато хватали траву, так настороженно оглядывались, что, кажется, крикни им: «объездчик!» — и сразу метнутся из леса.
По краю густой дубовый кустарник. Много старых, огромных пней. Возле некоторых дружно выросли молодые дубочки. Такие пни напоминали многодетную семью. Среди молодых дубочков я начал присматривать себе один для «панка», которым зимой буду играть в бабки, второй — для дубинки. Ножик у меня острый. Вырезать дубинку надо с корнем, чтобы была настоящая, а не просто палка. Ствол ее должен быть совершенно прямой, не толстый и не тонкий, и чтобы на нем не было сучьев. Иметь хорошую дубинку — мечта всех подпасков. А найти такой дубочек совсем не легко. Ия — с ножиком в руке — хожу от одной дубовой заросли к другой. У иного дубочка ствол и прямой, да корень в виде лопатки, у другого — корень, как репа, в самый бы раз, но ствол искривлен или короток. Наконец-то нашел. Дубочек этот рос почти одиноко. Палка совершенно прямая, сучьев мало, да и те небольшие. Когда взрыл землю, увидел, что обушок корешка толстый, и от него в разные стороны, как щупальца, тянулись небольшие корни. Нарочно громко крикнув, чтобы дядя Федор знал, где я нахожусь, я сбросил с себя сумку. Сначала надо очистить корень, чтобы он весь был на виду, потом уж и резать под самый низ. Земля рыхлая, с перегнившим листом, пахло грибами. Острый нож вошел глубоко. До боли в ладони нажимал я, и сине–красное тело корня подавалось быстро. Вот один большой корень перерезан.
«Объездчик!» — догадался я, так как мы уговорились без нужды не хлопать в лесу плетьми и не кричать. Бросив дубочек в куст, мельком приметив его, я быстро побежал из леса, по дороге выгоняя коров. Они, как на зло, хватают траву на бегу. Хлещу их кнутом, замахиваюсь дубинкой. За деревьями еще не вижу ни дяди Федора, ни Ваньки, ни Данилки.
Снова крик и подряд три раза хлопанье плетью. Это уже дядя Федор. Наверное, мне. Я кричу, выбегаю на полянку, даю ответный хлопок.
Коровы мечутся между деревьями, кустами, шарахаются в стороны. Я бегаю за ними, не чувствуя ног. Скоро выгнал всех на опушку. Сейчас надо гнать в степь. Вон и дядя Федор с Ванькой, нет только Данилки. Не дожидаясь его, гоним краем леса. Коровы сопят, мычат, они в тревоге. Полагая, что объездчики где-то сзади нас, мы завернули было стадо за лес, но как раз и нарвались на них. Они мчались навстречу. Их трое: двое в военных мундирах — стражники, один в пиджаке — объездчик. Двое отхватили с краю несколько коров и начали их отгонять. Откуда-то вынырнул Данилка и принялся отбивать у них коров. Коровы заметались между объездчиками и Данилкой. Данилка чуть не лез под лошадей, хлопал плетью, кричал, ругался. К нему на выручку побежал дядя Федор. Мы с Ванькой начали подгонять коров. Он сзади, я — сбоку, от леса.
Все это делалось молча. Молчали стражники, молчали и мы, кроме Данилки. Было видно, что стражники решили нескольких коров угнать на хутор.
— Что дерешься, сво–олочь! — вдруг визгливо закричал Данилка, и тогда все — и два стражника, и дядя Федор — истошно закричали, полезли друг на друга. Один из стражников лошадью чуть не задавил Данилку.
Объездчик на гнедой лошади внезапно очутился возле меня. Он словно из куста выскочил. И тоже молча принялся отгонять к стороне двух коров.
— Зачем? — крикнул я, но он или не слышал, или не обратил на мой крик внимания.
Одна корова убежала, вторую он погнал. Словно поняв, в чем дело, корова метнулась ко мне. Я остановился за высоким кустом дубняка. Объездчик, лавируя между пней и кустов, погнался за коровой. Лошадь взнуздана, пена падает у нее изо рта. На объездчике лихо заломлена фуражка. Он хлещет лошадь нагайкой. Лошадь взвивается на дыбы. По свирепому лицу его нетрудно догадаться, что, попадись я ему, нагайка его обрушится на меня. Я совсем схоронился за куст. Откуда ни возьмись, выскочил Полкан. Он бросился прямо на морду лошади. От испуга лошадь подалась назад, к кусту, где я стоял. Она все пятилась и пятилась, а объездчик перегнулся и все пытался ударить нагайкой собаку. Толстый круп лошади совсем рядом со мной. Слышу запах лошадиного пота. И тут-то, не отдавая себе отчета, что делаю, я отступил, развернул, как змею, плеть и со всей силой, на какую был способен, со всей злобой, которая горела во мне, взмахнул. Острая, только что навитая волосом плеть со свистом обвила тугой зад лошади.
Злоба сменилась испугом. Я упал за куст. Лошадь, не ожидая такого жгучего удара, сначала взвилась на дыбы, потом ринулась вперед и, не взвидя света, налетела на огромный пень. Через ее голову, взмахнув руками, полетел рыжий объездчик.
«Ба–атюшки, что наделал!» — пронеслось в голове. Собрав последние силенки, я побежал в лес. Оглянувшись, увидел, как лошадь объездчика выскочила из леса и, высоко подняв голову, неслась степью в поле. За ней гнался Полкан. Я бежал лесом. Услышав крик и рев скота, обрадовался.