Повести
Шрифт:
— Достал?
— Ага!
— Глубоко?
— Не больше сажени.
Мы переглянулись. Вот тебе и полверсты.
— Давай купаться, — вдруг решился я.
— Давай, — согласился Павлушка.
Плавали и ныряли мы не хуже Степки. Скоро мы втроем измеряли глубину, доставая ногой, а то и рукой ил со дна. У самого обрыва было самое глубокое место, но и там достали дно.
— Полеземте в пещеру, — предложил Степка.
— Ты лезь сперва.
Он подплыл к дыре, посмотрел туда. Подплыли и мы и, держась за корни, тоже посмотрели. Пещера таинственнее, чем само озеро. В ней темным–темно.
— Лишь бы дух не спертый, а то скрозь проплыву, — сказал Степка.
— Утонешь.
— Я утону? — опять вскинулся он и нырнул в пещеру. Только ноги его
— Степка, назад! — крикнул Павлушка.
— Ого–го–о-о! — раздалось из пещеры.
Там он был в три раза дольше, чем под водой. Когда выплыл, тяжело дышал.
— Ну, как?
— Ох, ребята!
— До конца проплыл?
— Не–ет, до конца далеко. Грудь спирает. Чуть голова не закружилась.
— Давайте вылезать, — сказал Павлушка. — Ну ее! Хватит!
После обследования озеро все равно нас не разочаровало. Правда, глубина в нем не в полверсты, а всего в сажень, зато пещера осталась пещерой. Там попрежнему оставили мы и Лейхтвейса, и гиппопотама, и разных зверей. А по ночам в ней, конечно, орудовал водяной. Степка тоже был с нами согласен.
— Эх, Данилки нет! — сказал я. — Он бы в этой дыре клад стал искать.
Мы уселись на берегу.
— А хотите, я про Данилку басню вам прочитаю?
— Давай!
Я вынул тетрадь и, прежде чем приступить к чтению, рассказал, как Данилка совсем помешался на кладах, по целым дням ходит по полю и во все дырки сует палку.
— Только никому не говорите об этом, — попросил я и начал:
Когда я кончил читать, Степка привскочил. У него глаза горели.
— Это ты сам составил?
— Сам.
— О–о-о! — взвыл он. — Вот это… Дуракам какая наука! В голове коль нету лада, не копайте клада! О–о-о!
Я был рад, что угодил ему. В моей басне он, видно, нашел «что к чему».
Павлушка сказал просто:
— Складно. У меня хуже выходит.
А я, польщенный, чувствовал себя неловко.
Бросив прощальный взгляд на Чанго, мы отправились в обратный путь.
Народ ушел на сенокос. Пошли и мы туда. До вечера то возили копны, то сгребали сено.
Несколько стогов уже высились, как курганы. Поверх них лежали связанные на макушке молодые березки, — чтобы ветер не сбил сено.
После ужина бабы, девки и мы с матерью ушли ломать веники. Ломали торопливо и молча. Веники клали, не связывая, в огромный мешок, который нынче же надо будет отправить домой. Домой поеду я, Степка и жена Орефия.
Навалив огромный воз мешков с вениками, связки цепельников, грабельников, больших и малых вил, мы запрягли двух лошадей и тронулись рысью, прислушиваясь — нет ли погони.
В селе мы развезли мешки по домам. Свалил и я свой мешок и пачку цепельников.
Дома мои братья спали. Захар, который и печь топил, и корову доил, спал с Васькой и Николькой перед избой. Сестренка в избе. Я отнес все в мазанку и тоже лег спать.
В мазанке приятно запахло дубовым и березовым листом.
14
Стоял палящий зной. На вытолоченной степи совсем взять нечего. Коровы сбавили молока. Бабы ругали дядю Федора. Начали выгонять стадо почти с полуночи, но это не помогало. Переговорив со старостой и мужиками, дядя Федор решил запускать стадо «самовольно» на скошенную барскую степь. Там остались клочья сена, а возле кустов — и трава. Пасли украдкой, прислушиваясь — не едут ли объездчики.
Подошла «бзырка». Самое проклятое время для пастухов. Бзырку вызывают овода. Достаточно какой-либо корове, особенно молодой, услышать жужжание овода, как она вздрагивает, испуганно оглядывается, выпучивает глаза, задирает хвост трубой и мчится без оглядки, куда ноги понесут. Глядя на нее, вторая, третья, вот уже десяток задрали хвосты, вот и почти все стадо. Нет тогда на них удержу, несутся быстрее лошадей, и все в разные стороны. Мы бегаем, кричим, хлопаем плетьми. Ничто не помогает. Коровы, как бешеные. Немало убегает домой, некоторые — в лес, в поле, но больше на стойло. Там по шею уходят в мутную воду, чутко прислушиваются — не жужжит ли возле проклятый овод.
Однажды все стадо убежало в барский лес. Едва–едва удалось собрать коров. На второй день в степь прискакал объездчик и накричал на дядю Федора. Пригрозил угнать коров, а пастухов оштрафовать.
Дядя Федор тоже ругался. Он советовал объездчику самому попробовать удержать коров в такое время.
— Я тебя знаю! — кричал объездчик. — Ты шустер на язык. Гляди, эта штука, — поднял он нагайку, — походит по твоей спине!
— Ах, ты сопливый черт, — рассердился дядя Федор, — доживи-ка до моих лет да тогда и грози! Ишь, барский барбос!
Погрозившись еще, объездчик ускакал. Старик расстроился, весь день ругался и ударил Данилку плетью за то, что тот, копая новый клад, прозевал двух коров, и они удрали домой.
С вами пропадешь! — закричал он. — Один дурак все поля изрыл, другой — в книжках торчит, третий… — Про Ваньку ничего не сказал.
Вечером старик ходил к старосте, советовался, как дальше быть.
— А ты паси, не бойся, — сказал ему староста.
— Скот загонят, кто отвечать будет?
— Не загонят. Пусть попробуют, мы им тогда…