Повести
Шрифт:
— Где Князь–мерин? — спросил я. — Не подох?
— Пока нет, — сказал Филька. — Он пасется с лошадьми.
— Не прогоняют его лошади от себя?
— Зачем? Он — себе, они — себе. Всяк — себе. Он у нас поправился. Я на нем рысью катал. Только два раза спотыкнулся. Я живо, пока он не упал, махнул через голову. И не ушибся. Коленку только ссадил.
— Девчонка спит? — кивнул я на зыбку.
— Дрыхнет. Скоро опять будет орать.
— Нянчи, нянчи, — посоветовал я ему насмешливо.
Он
— Да–а, ты избавился от нее, глядь, мне на шею села.
— Паси, я буду нянчить, — предложил я.
— И то лучше. Подрасту, все равно меня в пастухи отдадут.
Филькины ответы мне понравились. Он оказался не такой уж дурак.
— А я на тот год не буду пасти.
— Куда же денешься? — спросил он.
— В город уйду, в приказчики.
— Возьми и меня. Я не хочу в пастухи.
Мне стало жаль братишку.
— Ладно, возьму. Как огляжусь в городе, письмо пришлю.
— Ты будешь старшой, а я к тебе вроде на посылки. Деньги будем зарабатывать.
— Денег у нас столько накопится, девать будет некуда.
— Тятьке с мамкой пошлем.
И оба мы, забыв о вражде, принялись мечтать о том же, о чем я думал в церкви в день экзамена. Мы шептались до тех пор, пока в зыбке не заорала девчонка. Филька бросился к ней.
— Орет и не сдыхает, — выругался он. — Где только смерть ходит? Чего она глядит?
Он повторяет слова матери. Желание его, пожалуй, более искренне, чем желание матери. Он вынул девчонку, под ней было мокро. Почти голую положил на жесткую траву. Девчонка заорала еще сильнее. И ни мне, ни ему совсем не было жаль этот ненужный рот. Лишь когда совсем изошлась в крике, я взял ее на руки.
«Зачем родилась? Кому нужна? Умри, пока вот такая. Хоть в рай попадешь. А подрастешь, сколько горя-то хватишь. Невестой будешь, никто нищенку замуж не возьмет. Дуру из тебя сделают. За нищего выйдешь, нищих плодить будешь. Умри–и!»
Так я шептал ей мысленно, и спазмы сжимали горло.
Филька постелил в зыбку сена, перевернул тряпье и уложил оравшую девчонку. Пожевал засохшую соску, сунул ей в рот.
— Мученье мне с ней, — пожаловался Филька.
— Ничего, потерпи.
Филька пригорюнился. Мне опять стало жаль его. Раздался звон косы у костра. На жердях, положенных на дубовые, с сучьями колья, висели пять ведер. В них к ужину варилась каша. В других ведрах и чугунах стоял приготовленный квас с луком и картошкой. Кто не наедался, мог сделать еще тюрю с хлебом и соленой водой.
Шли косари, держа косы на плечах. Шли бабы с граблями. Где-то далеко пели песню. Во второй стоянке слышалась гармонь.
Солнце зашло, но было еще светло. Косари вешали косы на сучья дубов, отвязывали самолянки, умывались,
В подолах фартуков бабы и девки несли ягоды или перепелиные яйца.
Мать увидела меня еще издали. Лицо у нее такое хорошее, загорелое, с доброй улыбкой. Она тоже что-то несла. Филька устремился к ней с криком:
— Петька пришел, Петька!
Она что-то говорит ему. Он хочет заглянуть ей в фартук, но она не дает. Еще более пристает братишка, и тогда она приоткрывает фартук, и я вижу, как Филька захлопал в ладоши, заплясал возле матери. Она идет своей, такой знакомой мне походкой, вразвалку. Я еще раз и навсегда решаю, что все-таки лучше нашей мамки нет никого на белом свете. Я не бегу ей навстречу, как Филька. Притворяюсь уже взрослым, степенным. А самому так и хочется подбежать к ней, заглянуть в ее ласковое, усталое лицо, что-то сказать, о чем-то спросить.
Она идет и смотрит на меня с улыбкой. И все-таки я не вытерпел: пошел навстречу. Она замедлила шаг, и уже по движениям руки я увидел, что как только подойду, она сама, не дожидаясь моего вопроса, покажет, что несет в фартуке.
— Отпустил старик? — спросила она.
— На весь день.
— Есть захотел? Там хлеб и вобла в мешке.
— Хлеба я своего принес. Хороший, белый пирог.
И, смущенно отвернувшись, добавил:
— Тебе пирог-то. Тятьке не давай.
Она ничего не ответила и открыла фартук.
— Погляди-ка чего нашла.
В фартуке лежала куча перепелиных яиц. Разноцветные, пестрые, будто покрыты веснушками. Некоторые зеленые, больше серые или почти белые с черными и бурыми пятнышками.
— Одно гнездо отец нашел, другое я чуть не раздавила. А вот гляди еще…
Мы с Филькой вскрикнули. Мать из-за пазухи вынула большую перепелку.
— Отец подкосил.
Я взял перепелку. Она была теплая. Подкошено у нее крыло и нога. Перепелка жирная, тяжелая. Филька старался открыть ей клюв, где застряла травинка.
— Не мучь ее! — с сердцем сказала Фильке мать. — Девчонка спит?
— Спит, да бог смерти не дает, — пробурчал Филька.
Мы подошли к телеге. Мать посмотрела в зыбку, ощупала тряпку под девчонкой, потом начала мыть тряпку. Вымыв ее, сама умылась. Пришел и отец. Он вел Князь–мерина, которого в самом деле забыла смерть, — так он был стар. К моему удивлению, мерин действительно поправился, и когда отец прошел с ним возле молодой лошади и когда та прижала уши, мерин тоже прижал свои и даже пытался поднять ногу и лягнуть. Но в последний раз он лягался, вероятно, не менее двадцати лет тому назад и сейчас только взмахнул жиденьким хвостом.