Повести
Шрифт:
В глубине синего неба чуть видно облачко, ниже — другое, оно белее. Они движутся навстречу, вот уже близко, вот друг над другом. Мысленно прыгаю с высокого облака на низкое. Оно мягкое. Иду по нему, как по овсяной мякине. Облако набилось в лапти, ноги у меня тоже белые.
Тень от куста, как живая, уходит от меня вправо. Движутся и облака, и солнце, и вся земля. И все огромное небо, качаясь, клонится. У меня кружится голова. «Свет в пещере заслонило, перед входом пес угрюмый…»
Прыгает толстая кобылка. Она ленива, как стельная корова. Оттуда, куда она тяжело прыгает, в разные стороны, разлетаются, как овес, сухие кузнечики.
Коровы, закрыв глаза, лежат все до одной. Некоторые еще жуют. Изредка сонно встряхивают хвостом, сгоняют мух. Бык
Скоро сенокос. Вот в степи будет весело! Дядя Федор все плетет и плетет. Он делает в день по две пары лаптей, продает их по пятнадцать копеек.
«Думай, думай, пес угрюмый… Капкан — Полкан…»
Нет, надо записать.
Больше половины я уже затвердил. С опаской заглядываю в пещеру. На Толстом никого нет. Вынимаю книги: их у меня четыре — Толстой, Крылов, Гоголь, Некрасов. Под книгами — тетрадки. В одной — карандаш. Кладу тетрадь на книгу Толстого, оглядываюсь па дядю Федора — он сидит, на стадо — оно лежит, на лес — ребят еще нет, — и лихорадочно пишу название: «Мышка и книжка».
Сначала слова сами ложатся. Потом становится труднее. Я начинаю грызть ногти. Вот получился какой-то перебой в словах, пошло на другой лад. Карандаш ломается. Пока чиню, думаю, и опять бешено скачет карандаш по тетради. Чувствую: вот–вот и конец. Вот и мораль, как у Крылова, вот еще строка. Строка нужна сильная, как точка. В ней-то все дело. Наконец найдена: «Эта книга не про вас». Я мышку называю «вас». Но нет, нет, дело не в мышке. Басня о людях, о неграмотных, которые голыми руками хотят жар загрести. Это про них так. Ну, да уж как вышло! И читаю вполголоса, чтобы не слышал дядя Федор. Ведь он еще не знает второго моего баловства — писать. Он знает только одно баловство — читать.
Как-то маленькая мышка. Услышав от больших мышей, Что львина мудрость у людей Заключена в толстенных книжках, Решила, тому поверя. Науку эту превзойти, Но где же книжку ей найти, Чтоб стать мудрее зверя? Однажды счастье ей далось: Бежать опушкой как-то довелось. Вот видит, в пещерке под кустом Лежит книжица: Лев Толстой. «Ого, такой находке не быть потерей. — Решила мышь, — ведь случай-то какой! Попался мудрый Лев Толстой. Вот у него уж научуся! Его и надо мне прочесть!» Но прежде чем читать, Решила мышь на Льва присесть. Подумать, помечтать, Фантазию развесть. Заранее картину рисовать, Как будет средь мышей Она богаче всех, умней. Начнут ей все дивиться, Кричать на все мышино царство: «Эй, слышь-ка, слышь-ка. Ученая у нас есть мышка, Пришло и к нам коварство, Она, слышь, будет старшиной, Иль барскою женой, А, может, станет намЕдва успел дописать, как из лесу послышались голоса. Быстро сунув тетрадь и книгу в пещерку, я прикрыл отверстие и сел на бугорке. Снова голоса, затем крик, визг.
— Что там? — испуганно вскочил дядя Федор. — Кажись, бабы!
Голоса слышны где-то в глубине леса.
— Не волк ли напал? — сказал я. — Как бы Ваньку с Данилкой не загрызли.
— Они на дерево заберутся.
— Это верно, — согласился я и тут же представил, как два волка погнались за Ванькой и Данилкой и как они забрались на дуб и сидят. Волки ходят вокруг, скалят зубы, а достать не могут.
Снова раздался крик. Да, это бабы кричат. Что там случилось с ними? Мы переглядываемся. Не успели перемолвиться, как на опушку леса одна за другой выскочили четыре бабы. Растрепанные, испуганные, платки па головах еле держатся. Они бегут, пригнувшись, к нам. Скоро мы заметили, что у трех из них по огромному мешку. Мешки бьют им по спинам, но они бегут и не бросают их.
Первой добежала сноха Бурлаковых. Она бросила мешок в канаву и молча начала махать остальным, зовя их сюда же.
Прибежали еще три. Последняя была беременная. Две также сбросили мешки в канаву, а третья была без мешка. Она, как добежала, так и села под куст.
— Теперь ее, матушку, пронесет, — указала Степанида на куст и невольно засмеялась. — Вот жара-то, окаянгцина!
— И откуда они только взялись? — удивилась вторая, поправляя платок. — Как из-под земли.
— Караулили, видать, — пояснила третья. Указывая на мешки, она обратилась к дяде Федору: — Чего им жалко, гляди-ка!
— Бабы, эти мешки вы спрячьте куда-нибудь в кусты аль бросьте в степь, — посоветовал дядя Федор.
— Они в ту сторону подались.
— Верховые, что ль? — спросил дядя Федор.
— Верховые. Двое. Кабы на дрожках — не проехали бы.
Снова из лесу донесся визг. Бабы так и присели. А та, что в кустах была, жалобно застонала.
— Матушки, еще безо время родит! — сказала Степанида.
— А за коим чертом с брюхом ее поперло?
— Н–на, ей как раз веники и нужны. Крапивой, что ль, будет париться?
— А теперь чем? Ни веников, ни мешка. В лесу бросила.
— Дадим ей по два.
С правой стороны леса в степь выметнулось пять баб. Они тронулись куда-то в сторону, утопая в траве. Они бежали, размахивая руками, и все кричали, хотя за ними никто не гнался. Бабы, стоявшие возле пас, сами еле успев отдышаться, уже смеялись.
— Во–он, кума Марья дует! Ее на стоялом жеребце через неделю не догонишь.
— За ней никак Натаха Долговяза. Ба–атюшки, как скачет! Небось все голяшки ей травой обшмыгало.
— А чью-то чуть–чуть видно.
— Марфутка. Ей что, лягет в траву, и не видать.