Повести

Замойский Петр Иванович

Не называя, он всячески начал расхваливать ее.

— А–а! Догадался! — воскликнул я, свертывая цыгарку. — Машка Козихина?

— А то нет?

— Ей–богу?

— Глаза лопни!

— Подрастешь, женишься на ней?

— Подумаю.

— А если за тебя не пойдет?

— За меня не пойдет? Сейчас от нее не знаю куда деваться. Проходу не дает.

Хотелось мне сказать: «Врешь ты, она и видит-то тебя в неделю раз, — где уж тебе проходу не давать», — но не стал спорить, а все удивлялся и притворно завидовал.

Искренне же завидовал я тому, что у Ваньки были

кремень, огниво и трут. Зажечь высеченный искрой трут, раздуть его и закурить — настоящее удовольствие. Ванька Стал против ветра и принялся высекать огниво. Даже днем видны были искры. Вот уже одна искра попала в трут, пошел душистый дымок. Ванька подул на трут, сначала прикурил сам, затем дал мне.

— Э–э, слышишь, звенят! — вдруг воскликнул он.

Косари показались из-за бугра. Сначала трое, затем, по грудь, четвертый. Вон виднеется голова пятого, а там уже шестой. Было похоже, что они выбираются на крутую горку.

Увидели косарей и дядя Федор, и Данилка. Издали не заметно, как валилась подкошенная трава. И кос тоже не видно. Казалось, будто люди, став один за другим, просто машут руками. Одни махали, пригнувшись, другие держались прямо, третьи круто склоняли головы вбок, а иные словно что-то искали внизу под ногами. Так разно они косили.

— Э, вон еще! — крикнул Ванька.

На втором месте еще косяк.

— Надо в обед у хозяина отпроситься туда, — сказал Ванька, совсем забыв про папироску.

— Не пустит.

— Пока коровы будут лежать, успеем сбегать.

Коровы, наевшись, полегли на пару в межах. Недалеко — широкая грань, отделяющая нашу землю от степи. С грани-то и начинается степь.

Скучно сидеть в открытом поле на меже. В степи все-таки лучше. Там сидишь или под кустом возле леса, или на стойле, где в пруду хоть покупаться можно. А тут — чистое поле, высокая местность, и ветер какой-то едучий. Мы с Ванькой, поглядывая в степь, которая совсем недалеко, начали было проситься у дяди Федора. Но старик сердито обругал нас теми словами, которыми мы сами выучились ругать коров. От нечего делать принялись под высокой межой копать печку. Сверху дубинкой проткнули дырку. Это — труба. Сухой полыни вдоволь.

Тоскуя по степи, где теперь наши сверстники собирают ягоды и ловят перепелов, мы с Ванькой заложили в печурку траву и зажгли. Долго не тянуло. Ванька, как знаток дела, пояснил, что она «не обогрелась». Верно, скоро потянуло, и дым пошел вверх тонко, как из трубки дедушки Сафрона. Мы легли на межу под дым и вдыхали его. У нас уже кружились головы. Потом принялись играть в дубинки.

Данилка занят своим делом: он ищет клад. Его мечта — найти чугунок с золотом. Клады он ищет всюду: и в степи, и на лугах, и у себя в огороде, а теперь вот в поле. Его манят высокие курганы. Дать бы ему волю да острую лопату, он бы раскапывал эти курганы день и ночь. Ни одной норы зайца или суслика не пропускал, чтобы не засунуть туда дубинку. Особенно привлекали Данилку аккуратные неглубокие норки паука–тарантула. Он шарил в них стеблями полыни, пускал туда дым из цыгарки, взяв ее в рот огнем, и когда выползал оттуда потревоженный тарантул, Данилка убивал его и ругался.

— Я-то думал — клад!

Вот

и сейчас сидит на загоне, копается. Мы решили подойти к нему, посмотреть. Он не подпустил нас шагов за пять. Погрозился, шепнул:

— Сейчас появится.

Клад у него обязательно должен почему-то сам «выйти», «появиться». Мы стояли поодаль, смотрели, как он то опускает в дыру палку, то вынимает и внимательно исследует ее конец.

— Брось бездельничать! — крикнул Ванька.

— Чего вы понимаете! — рассердился Данилка. — Послушайте, как звенит.

Мы подошли. Он опустил конец дубинки в дыру. Это был продух в сусликовое гнездо.

— Приложи ухо, слушай, — сказал он мне.

Я лег, прислонившись ухом к дыре. Данилка начал стучать концом дубинки.

— Слышишь?

— Да, слышу, — удивился я. Действительно, дубинка ударялась во что-то металлическое.

— Ей–богу, тут клад.

Лег и Ванька. Тоже слушал и тоже согласился, что «там что-то звенит». Наше подтверждение совсем взволновало Данилку. У него горели глаза. Дай ему лопату, он вырыл бы тут колодец. Но лопаты нет, копать дубинкой — все дело испортишь. Он от кого-то еще слыхал, что клад «дается только ночью». И не просто, а с разными препятствиями. Главное — не обойдешься без чертей. Эти, прежде чем отпустить клад, порядочно поиздеваются, постараются обмануть человека, будут добиваться, чтобы он оглянулся назад. А уж раз оглянулся, тут загудит клад обратно в землю.

«Сочиню про Данилку басню», — решил я. И тут же сложил:

Наш Данилка клад искал, Да к чертям он в ад попал.

Мы оставили кладоискателя и пошли к старику. Он навивал кнут.

— Есть хотите?

— Хотим, — ответили мы. От еды никогда еще не отказывались.

— Возьмите хлеб в кошелке.

Закусывали молча. Обиделись на хозяина. Сколько ему ни угождай, сколько пи приноси из леса лык, из ивняка прутьев, — все попусту. Куда бы пропали эти коровы! Мы и сбегали бы всего на часок. Только посмотреть и обратно.

— Даст еще четвертную и дьявол с ним, — проговорил старик, как бы продолжая с кем-то спор.

Мы знали, о чем бормочет старик. Он продает свою душевую землю, — «душу». Всю весну ладится он, постепенно уступая. Сначала говорил о трехстах, потом сбросил с третьей сотни двадцать пять рублей, потом сорок, а дальше уже сбрасывал по десятке, по пятерке.

— Ты ровно за двести отдавай, — лукаво подмигнув мне, посоветовал ему Ванька.

— Нет, за такую цену не отдам, — уперся старик.

— Бери, пока дают, — серьезно заметил Ванька.

— К Гагаре схожу.

— Гагара пять душ нахватал. Не справится с работой.

— Не уступлю, прохвосту, за двести.

— Уступи, дядя Федор. Десятку набавит, и уступи.

— Не пойду на красненькую. Разь вот на двадцать…

— Тринадцать даю, уступишь?

— Нет.

— Пятнадцать?

— Нет.

— И не надо, — отказался Ванька. — Даю двести пятнадцать, а ты ломаешься.