Повести
Шрифт:
Белая, с вздрагивающими бескровными губами, Муська медленно приближается к нему. Останавливается напротив. И вдруг дает громкую пощечину.
— Ты чего? — теряется Борька.
— Ничего, — оседая, она вяло опускается на колени. — Вот попробуй только!.. Еще когда-нибудь. — Она валится на мох. — Отдыхайте… Можете отдыхать.
Меня будит Борька.
— Там кто-то ходит, — испуганно шепчет он.
— Где? — Я прислушиваюсь, но ничего не слышно. — Приснилось тебе.
— Да
— Показалось. Спи.
Когда я просыпаюсь опять, уже рассветает. В пепельном сумраке проступили деревья. Край неба с одной стороны пожелтел, там, очевидно, восток.
Муська лежит на боку, щекой на ладони. Она спит сладким сном. Лицо ее спокойно и даже кажется счастливым.
А Борьки нет. Там, где он лежал, на мху вмятина. Я думаю, что Борька отошел на минутку и сейчас вернется. Но он не возвращается. И не слышно ни звука.
— Борька, — зову я. — Борь!
— Где он? — вскакивает на ноги Муська, будто и не спала.
— Был здесь.
— Ушел!
Мы идем по заметному на мху темному следу.
— Скорей, скорей! — торопит Муська.
Но я отстаю. Вдалеке вроде бы крикнул кто-то.
— Борька зовет! Может быть, в топь провалился. Бежим! (Теперь уже отчетливо слышно, что кто-то кричит.) Бежим!
Но я шатаюсь и падаю через каждые два-три шага.
— Иди за мной, — велит Муська. — Не отставай. Я его догоню!
Я вижу, как она перелезает через кочку, отстраняя от лица сухую тонкую ветку, споткнувшись, хватается за ствол елки. В последний раз вижу.
Я иду по следу. Примятый мох постепенно распрямляется, след делается все менее заметным. Потом он исчезает совсем. Куда же дальше? Куда? Падаю. Ползу на четвереньках. Я совсем ослаб. Совсем ослаб. Но я еще ползу… Ползу… Ползу… А сам лежу не шевелясь.
Где-то хрустнула ветка.
— Эй! — раздается рядом Борькин голос. — Помогите!
Собрав остатки сил, я подымаюсь:
— Бо-ря!
Он сидит, вцепившись в ствол дерева. Волосы мокрые, растрепаны. Рубашка задралась на спине. Силится встать, тянется кверху.
— Люди! — говорит Борька, глазами показывая в сторону. — Там!.. Выстрел!.. Люди!..
Три дня все местные, поселковые, и наши заводские искали Муську. И даже после того, когда в одном из болотных окошек удалось выловить ее головной платок, все равно продолжали искать. Верили: может, выбралась. «Она девка жилистая, упорная, такие не пропадают», — утешал меня дядька-инвалид. Все эти дни я в полуобморочном состоянии пролежал у него в избе на горячей печи, укрытый одеялом и тулупом. Меня лихорадило. Я бредил.
На третий день, когда все вернулись с поиска и, усталые, разбрелись по домам, я сполз с печи. Пошатываясь, я выбрался на улицу. И, хотя кружилась голова, порой темно делалось в глазах и казалось, вот-вот упаду, я все же побрел в лес. Инвалид видел, что я иду туда, но не остановил меня. Я недалеко
— Муська! Муся! — Останавливался, вслушиваясь. Ждал. Мне казалось, что Муська, наша веселая, смешливая Муська сейчас откликнется мне. Ее не нашли лишь потому, что не ходил я.
Но тихо было в лесу. Только шумели сосны, попискивали синицы да где-то вдалеке постукивал дятел.
Я бродил до темноты. Вернулся не к инвалиду в избу, а к нашим в сарай. Борька встретился мне за околицей. Хоть и промок, и устал за день, но он не лег спать, нахохлившись, стоял на дороге, смотрел в сторону леса. Наверное, он тоже все еще надеялся и ждал.
— Из-за тебя все, — сказал я ему.
— Я же не хотел этого. Я не нарочно.
— Из-за тебя.
Я рухнул на солому. «Из-за него», — думал я. И вдруг мне вспомнилось, как я ушел из дома, когда Лепеха у меня украл карточки. Как мама бегала, искала меня. Ведь я не хотел ей сделать худо.
За мной пришел инвалид, пригласил меня в контору. Мы с ним избегали смотреть в глаза друг другу. Он долго и так и этак поправлял свою флотскую фуражку, видимо не зная, с чего начать.
— Тут это… Ейно барахлишко кое-какое. — Положил на стол узелок. — Придется в милицию сдать. А еще вроде письма какие-то остались.
Он передал толстую тетрадку. Это были не письма, а Муськин дневник. Почти ежедневные записи. Иногда короткие, торопливые. Вот и последняя, сделанная перед тем, как навсегда уйти в лес.
— Это кому же она пишет? — поинтересовался инвалид. — Почитай-ка, чего там?
И я прочитал:
«Жрать хочется. А душа поет. В душе целая симфония! Жаль, что я не владею нотной грамотой, записала бы сейчас, получилось бы, может быть, не хуже, чем у Шостаковича!»
«Вчера посмотрела здесь — все выжжено. Выжженная земля. Кажется, ничего не осталось. Но присмотрелась, какая-то былинка вылезает из нее, скрюченная, лохматая, как гусеница. Земле предложили: жизнь или смерть, и она выбрала — жизнь!
Вот скоро кончится война, вернется Гошка, эх, как мы жить будем, ребята!..»
Часть третья
Стучат весенние капели. На фоне голубого неба мелькают серебряные искры, по жести подоконников весело тюкают сотни крохотных молоточков. Выскочишь из цеха — глаза жмурятся от солнечного света. Под стенами хлюпают капли, вздыхают, оседая, сугробы, в водосточных трубах вдруг как посыплется — ах! — и на панель вылетают ледяные болванки. А вечером, лишь просинеет небо, белесой наледью покроются панели, захрустят вафельные корочки под ногами, на перилах нашего балкона повисают длинные прозрачные морковки. По мере того как гуще делается темнота, в комнате становится все холоднее.