Повести
Шрифт:
— А как же вам разрешили замуж выйти за ссыльного?
Тетя Аля останавливается и, улыбаясь, смотрит на меня.
— И-и-и! Да кто же мне разрешил! Когда отец узнал, что Иван Иванович за мной ухаживает, что было! Пригрозил: «Голову отрублю, если еще услышу!»
А любовь, Вася, наваждение! И головы не жалко! Вот подожди, вырастешь — сам узнаешь, что за стихия такая, любовь!
Тогда мне всего восемнадцатый годик пошел. Что мне угрозы, запреты, ничем меня не уймешь!
Приставили ко мне сестру, чтобы за мной следила. Она старше меня на целых семь лет была, в девках засиделась, да, бедненькая, страшненькой уродилась, правый
Идем мы, а он, милка ты моя, будто специально навстречу нам едет. Дрова кому-то отвозил, возвращается на санях. А у меня замерло все в груди. Соступили мы с дороги, стоим, сестра за руку меня держит. Иван Иванович с нами поравнялся. «Здравствуй!» — говорит. Я отвечаю: «Здравствуйте» — да сестру как толкну, прыг в сани, у Ивана кнут вырвала да по лошади: «Но-о!» Гоню, гоню, не оглядываюсь! А сестра сзади бежит: «Ушла, держите, держите!»
Ах, как мы мчались! Снег в глаза, ветер аж свищет, а я стою во весь рост, косы по ветру: «Буланая, не подведи!..»
— А потом отец-то что?
— В другой раз доскажу, Вася, в другой раз. В булочную побегу, пока не закрылась.
Она уходит. И почти тотчас в коридоре раздается условный звонок. Я знаю, это пришел Юрка.
— Давай сюда, — провожу его в тети Алину комнату.
— А почему ты здесь? — удивляется Юрка.
— Там у нас холодно.
Юрка снимает свои стоптанные прохари [5] . Мы садимся на диван, поставив босые ноги на вытертую баранью шкуру, кинутую на пол. Да и диван тоже повытерт, с плешками по бархату. Юрка сидит вполоборота ко мне.
5
Прохари (жаргон) — сапоги.
— Ну, что с тобой?
— Воспаление легких.
В коридоре снова звонит звонок, нетерпеливо, настойчиво. Юрка идет открывать, слышны голоса, дверь в комнату распахивается, и на пороге появляется… тети Алин Мишка. Опираясь на костыли, быстро осматривает комнату:
— А мама где?
— В магазин ушла.
— А-а-а. Ну, привет!
Крепко, порывисто жмет мне руку. Мишка и вроде бы не Мишка. Таким он мне кажется взрослым. Даже не верится, что между нами разница всего в четыре года. Одна нога у него забинтована, и к ней снизу привязан тапок. Мишка ловко, натренированно действуя костылем, прыгает по комнате, второй костыль остается приставленным к стулу, и тапок, чуть отставая и пришмякивая, скачет за Мишкой. Мишка швыряет в угол вещмешок.
— Вот я и дома!
И в это время на лестничной площадке раздается побрякивание ключей (дверь в коридор у нас открыта). В комнате становится тихо. Мишка замирает, губы приоткрыты, а глаза смотрят в дверь.
— Она! — шепотом произносит Мишка, оглядывается плутовато и вдруг срывается с места. — Не говорите, что я пришел! Спрячусь, не говорите! — И, торопливо подпрыгивая, прошмыгивает
Слышно, как тетя Аля вошла в коридор, поставила сумку, заперла за собой дверь. Затем подняла сумку, сделала шаг и…
Чего она ждет? Что медлит?.. Будто подкравшись на цыпочках, она неожиданно появляется в темном проеме дверей. Лицо бледное, напряженное, расширенные зрачки поспешно шарят по комнате, натыкаются на костыль. И уж не знаю как, по какому признаку она догадывается, может быть и впрямь подсказывает материнское сердце, но вырвавшимся, будто кинувшимся навстречу сыну, срывающимся голосом она кричит:
— Мишка!! — и падает через всю комнату к выскочившему из-за шкафа Мишке.
— Мама!..
— Дурачок! — шепчет тетя Аля. — Глупый!.. Мишечка! Дурачок мой. Пришел!
В квартире у нас теперь заметно оживленнее и веселее. На кухне целыми днями сидит Мишка. И когда возвращаешься домой, открываешь с лестницы дверь, сразу же ощущаешь запах табачного дыма. «Мужиком пахнет», — говорит Глафира. И если Мишка не на кухне, то у себя в комнате лежит на подоконнике распахнутого окна, смотрит на улицу. Тепло, апрель.
В Таврическом саду вдоль речки на солнцепеке уже начинает пробиваться трава. Почки на деревьях набухли, их видно даже из окна — будто узелки на ветках. Вдоль сада теперь часто гуляют девчонки. Обычно идут парочкой, под руку, разговаривают, не замечают Мишку. А он ждет, озорно прищурясь. Поудобнее пристраивается на подоконнике. И, когда они проходят мимо, кричит:
— Эй!
Девчонки разом глянут вверх, прицельно, точно на наши окна, выражение лиц удивленное, ждут.
— Куда идете? — спрашивает Мишка.
— Гуляем.
— Заходите в гости.
— Спасибо, в следующий раз.
— А как вас зовут?
— Когда придем, познакомимся.
— Книжечку почитать хотите?
Мишка, привязав на бечевку, спускает им книгу. А сам, повернувшись ко мне, шепчет быстро:
— Воды, воды! Я наливаю ковш.
Одной рукой Мишка ловит его. Но никогда не выплескивает воду, покажет ковш девчонкам, они завизжат, будто он их облил, перебегут на другую сторону улицы и оттуда грозят Мишке.
— Верните книгу! — кричит Мишка.
— Нет! — и долго еще оглядываются на наши окна.
Вечером, если кто-нибудь есть на кухне, Мишка обязательно там. Горланит, перекрывая шум примусов. Скачет на одной ноге, а блин-тапок шлепает следом.
— Шел бы ты отсюда, чего с бабами толкаешься, — добродушно ворчит на него Глафира.
— Я суп варю. На фронте научился здорово суп варить, из топора.
— Из топора-то мы и сами сварим, а вот ты попробуй свари из не фига… Теперь весна, теперь что! Я вот на Пороховые съездила, по канавам походила, крапивы нарвала. Чувствуешь, запах какой?
Она приподнимает крышку кастрюли.
— Ух! — вдыхает Мишка. — Обалдеть можно!
— Давай тарелку, плесну. И Ваське нальем, доходяге. А то придет Дуська, скажет, что мы его заморили.
— Вкусно! — облизывается Мишка. — Вы всегда такой варите и побольше давайте.
И я тоже варю суп. Пока горячий, его надо перелить в баночку и свезти маме. Правда, он у меня не такой вкусный, как у Глафиры. Надо и мне съездить на Пороховые, пошастать по канавам.
— Харчо! Суп-харчо из крапивы! Обалдеть, какая вкуснота! Вай-вай! — На одной ноге скачет Мишка. — А сегодня записи делали? Сегодня не делали?