Поворот ключа

Притула Дмитрий

— Да. Все там.

— А почему я тебя не видела? Несколько раз заходила, а тебя нет.

— Я теперь в другом отделе.

— Как это?

— Очень просто. Раньше я заведовала отделом обслуживания, ну, это абонемент, читальный зал, а теперь перешла в отдел комплектования. Это вам скучно, Раиса Григорьевна.

— Нет, мне не скучно. А почему ты перешла?

— Устала.

— От кого это устала? — не поняла Раиса Григорьевна. — От читателей?

— Да, от читателей. Именно от читателей.

— Но это же твоя работа, Лена.

— Значит, я устала от работы.

— И надолго ты ушла?

— Не знаю.

Там видно будет.

— Не надо бы тебе совсем уходить, — попросила Раиса Григорьевна.

— Комплектование — это тоже библиотечное дело.

— Конечно. И все-таки. Так я в половине четвертого зайду за тобой, хорошо? Начало в четыре.

— Хорошо, — согласилась Лена.

Они проводили Раису Григорьевну до автобусной станции. Видно было, как в залив опускается багровое солнце. Завтра ожидался жаркий день. Солнце проглатывалось заливом медленно, мягко, словно проваливалось не в воду, но в вату.

Когда подошел автобус, Раиса Григорьевна молодо вспрыгнула на подножку. Народу было мало, автобус не спешил, Раиса Григорьевна махала рукой.

— Спасибо, Раиса Григорьева.

— Ну, ну, Лена, будет.

— Нет, правда, спасибо.

— Володя, скажи Лене, чтоб не сердила свою старую училку. До завтра, ребята. — И автобус тронулся.

Шли медленно, молча. Когда поднялись на гору, виден стал от края до края залив. Солнце почти полностью утонуло в заливе, виден был лишь малый кровавый его сегмент, вода потемнела, воздух был прозрачен, и слабой полосой виднелся противоположный берег залива, из воды, скрадывая пространства, росла белостенная крепость, и тугой медью отливал купол ее собора, справа виднелись форты — форт Святого Михаила, и Августовский, и Безымянный, — время белых ночей укорачивало пространства, сводя их к ломаной рваной линии, медленно двигался, почти застыв на рейде, большой корабль, и блеклыми всплесками предупреждал моряков об опасностях самый большой на побережье Краснухин Маяк.

Они пошли дальше молча, но и не мешая друг другу молчанием. Оставалась неделя до самого длинного летнего дня, и белые ночи близки были к своему накалу. Слабой желтизной был подпален край неба на западе, деревья, утомленные спелым дневным зноем, медленно остывали от жаркого сока и были неподвижны, все было тихо, и всякий скрежет машины, торопливый неожиданный говор, скорый гулкий шаг пугал, настораживал, предупреждал о возможности новых утрат и потерь.

— Я отвык от белых ночей. Когда-нибудь будет доказано, что белые ночи — явление недоброе, вредное человеческим нервам, — сказал Казанцев.

— Мама была еще девочкой, когда родители привезли ее в Фонарево. Они переехали с юга со всем скарбом. Так она рассказывала, что курица и петух бились в клетке и сошли с ума — не могли понять, почему нет ночи. Потом деду объяснили, что клетку на ночь нужно было закрывать тряпками. Как ты живешь, Володя? — вдруг спросила она.

— Плохо.

— А я думала, что ты процветаешь.

— Нет, я не процветаю.

Он видел, что она верит ему и даже не огорчена, что ему хуже, чем она ожидала, — в ней было сознание, что тогда он поймет ее. Так устроен человек — уже потом он пожалеет другого человека, но в момент узнавания чужих бед все-таки радуется — есть родственная ему душа.

— То-то я смотрю, что ты невесел.

— Мне не с чего веселиться. Ты ведь тоже невесело живешь?

— Невесело, — призналась

Лена.

Они шли по засыпающему городу, и Казанцеву казалось, что все это уже было с ним, он шел по засыпающему городу, с ним рядом была Лена и тоже подступала белая ночь, они прошли мимо нового квартала, справа остался парк, они шли и молчали, на Лене было легкое синее платье и белая синтетическая кофточка, светлые волосы ее были коротко острижены, однако он понимал, что прежде с ним этого быть не могло, потому что он впервые видит Лену коротко остриженной и впервые видит новый квартал — раньше здесь был пустырь, и даже больше того — сейчас Казанцев знал не только то, что с ним происходит или происходило, но твердо знал, что произойдет дальше. Он спросит у Лены, не устала ли она, Лена удивленно посмотрит на него и ответит, что нет, она не устала, вот, может, он устал, он не ответит, но лишь покачает головой, потом они остановятся у ее дома и он, чтоб пожалеть ее, погладит ладонью ее щеку, дальше же Казанцеву было скучно знать, нет, дальше она спросит, так отчего же ему плохо.

Сумерки начали густеть, пропала желтая подпалина на западе, над лесом чуть различимым стал молочный размытый серп месяца.

— Ты не устала? — спросил Казанцев.

Она удивленно посмотрела на него.

— Нет. Может, ты устал?

В ответ он покачал головой — не устал.

Глаза ее были темными, вовсе черными, и печаль их растворилась на время в сумерках белой ночи. Казанцев медленно, как крадучись, поднял руку и, чтоб пожалеть Лену, осторожно ладонью провел по ее щеке. В движении этом не было желания вернуть прежнее мгновение, он хотел только пожалеть ее, а она склонила голову к плечу и щекой и плечом удержала его ладонь — это лишь ответ на доверие друга — такая малость.

— Так почему тебе плохо? — спросила она.

Он рассказал ей о своей жизни, не жалуясь, но и не щадя себя, и знал, вернее, уверен был, что вот этому человеку интересна его жизнь, этот человек поймет его полностью и не осудит. Откуда вера такая? Ведь он совсем не знает ее. Чужие, в сущности, люди. Но вера такая есть, и этого достаточно.

Потом, когда он закончил рассказывать о себе, она ерошила его волосы и приговаривала:

— Бедные мы, бедные. Не везет нам, а, Володя?

— Есть немного, — согласился он.

Казанцев вошел в коридор. Из кухни падал слабый свет. Мать не спала.

— Тепа, ты? — окликнула она его.

— Я.

— Молоко в холодильнике. Не забудь выпить.

— Хорошо, мама. Спи.

Евдокия Андреевна вышла на кухню. Она была в длинной ночной рубашке.

— Я тебе на диване постелила. Небось отвык от дивана. Укроешься простым одеялом. А если под утро станет прохладно, то возьмешь ватное одеяло. Оно на стуле.

— Ладно, мама, я все сделаю. Ты спи. — Ему очень хотелось побыть одному.

— У Раисы Григорьевны был?

— Был.

— И как она?

— Все в порядке. А где отец?

— Говорила же тебе — он в сарае днюет и ночует. Твоя мать, Вовчик, никогда не ошибается. Ее обмануть можно, это пожалуй, но сама она никого не обманет. Папаша, батя твой, так скажем, вещь свою караулит. Он надеется, что она, вещица его, кому-нибудь кроме него приглянуться может. Вот и караулит. Вот еще что. Он завтра вещь свою передавать будет. Он тебе ее показывал?

— Нет. А ты видела?