Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне
Шрифт:
Толстой во всем был своеобразным, не похожим ни на кого, в том числе и на обычного охотника. Он выделялся внешностью: одевался нетипично, не как другие. Например, стремена у него были деревянные, а не железные. Уже тогда он носил блузу, являвшуюся сначала охотничьей любимой одеждой, а впоследствии ставшей еще и писательской — «толстовской». Охоту он всегда сравнивал с войной: «Как от сметки и находчивости охотника часто зависит удача охоты, так и успех войны — от сообразительности военачальника. Диспозиция, иногда прекрасно задуманная, из-за какого-нибудь непредвиденного пустяка не достигала цели. Все тогда спутывалось, и в результате — полная неудача».
В 1857 году Толстой прибыл в Тифлис для определения на службу и успел «поохотиться с собаками, которых там купил (в станице Старогладковской). «Охота здесь — чудо, — писал он брату Сергею. — Чистые поля, болотца,
«Все земное идет мимо, все прах и суета, кроме охоты», — говорил Тургенев. Под этими словами могли бы подписаться многие его собратья по перу. Так, поэт Афанасий Фет любил вспоминать, как известный вожак медвежьих охот, Осташков, явился к Толстому: «Его появление в среде охотников можно только сравнить с погружением раскаленного железа в воду. Все забурлило и зашумело. Ввиду того, что каждому охотнику на медведя рекомендовалось иметь с собой два ружья, граф Лев Николаевич выпросил у меня мою немецкую двустволку, предназначенную для дроби. В условленный день наши охотники (Лев Николаевич и Николай Николаевич. — Н. Н.) отправились на Николаевский вокзал». Это происходило в декабре 1858 года близ Вышнего Волочка. О той охоте впоследствии рассказывал и сам Лев Николаевич. В мельчайших подробностях запомнил это и А. Фет, воспроизведя в своих воспоминаниях: «Когда охотники, каждый с двумя заряженными ружьями, были расставлены вдоль поляны, проходившей по изборожденному в шахматном порядке просеками лесу, то им рекомендовали пошире отоптать вокруг себя глубокий снег, чтобы таким образом получить возможно большую свободу движений. Но Лев Николаевич, становясь на указанном месте чуть не по пояс в снег, объявил отаптывание лишним, так как дело состояло в стрелянии в медведя, а не в ратоборстве с ним. В таком соображении граф ограничился поставить свое заряженное ружье к стволу дерева так, чтобы, выпустив свои два выстрела, бросить свое ружье и, протянув руку, схватить мое. Поднятая Осташковым с берлоги громадная медведица не заставила себя долго ждать. Она бросилась к долине, вдоль которой расположены были стрелки, по одной из перпендикулярных к ней продольных просек, выходивших на ближайшего справа ко Льву Николаевичу стрелка, вследствие чего граф даже не мог видеть приближение медведицы. Но зверь, быть может, учуяв охотника, на которого все время шел, вдруг бросился по перечной просеке и внезапно очутился в самом недалеком расстоянии на просеке против Толстого, на которого стремительно помчался. Спокойно прицелясь, Лев Николаевич спустил курок,
но, вероятно, промахнулся, так как в клубе дыма увидал перед собой набегающую массу, по которой выстрелил почти в упор и попал пулею в зев, где она завязла между зубами. Отпрянуть в сторону граф не мог, так как не- отоптанный снег не давал ему простора, а схватить мое ружье не успел, получивши в грудь сильный толчок, от которого навзничь повалился в снег. Медведица с разбега перескочила через него.
"Ну, — подумал граф, — все кончено. Я дал промах и не успею выстрелить по ней другой раз". Но в ту же минуту он увидал над головою что-то темное. Это была медведица, которая, мгновенно вернувшись назад, старалась прокусить череп ранившему ее охотнику. Лежащий навзничь, как связанный, в глубоком снегу, Толстой мог оказывать только пассивное сопротивление, стараясь по возможности втягивать голову в плечи и подставлять лохматую шапку под зев животного. Быть может, вследствие таких инстинктивных приемов зверь, промахнувшись зубами раза с два, успел только дать одну значительную хватку, прорвав верхними зубами щеку под левым глазом и сорвав нижними всю левую половину кожи со лба. В эту минуту случившийся поблизости Осташков, с небольшой, как всегда, хворостиной в руке, подбежал к медведице и, расставив руки, закричал свое обычное: "Куда ты, куда ты?" Услыхав это восклицание, медведица бросилась прочь со всех ног, и ее, как помнится, вновь обошли и добили на другой день».
Охота в семье Толстых была не пустой забавой, а настоящим культом,
Охота — это особый мир, требовавший к себе серьезного отношения. По традиции перед охотой, как перед битвой, мужчины тщательно брились, надевали белоснежные рубашки, потом выпивали из серебряного
кубка охотничью запеканочку, закусывали и запивали бордо. Иногда брали с собой на охоту шутов. Многие помещики, как дядюшка Наташи Ростовой, всю свою жизнь посвящали только охоте.
Лев Толстой считал, что только охотник, как и земледелец, может испытать чувство восторга, даруемое красотой природы. Он брал с собой на охоту растертый с маслом зеленый сыр и укладывал его в продолбленный белый хлеб.
В пору страстного увлечения охотой Толстой без жалости убивал животных. Подстрелит, например, птицу, выдернет из ее крыльев перо и вонзит его ей прямо в голову. Опьяненный азартом, он испытывал порой истинное наслаждение при виде страдающего, умирающего животного. С годами инстинкт охотника угасал, но иногда в нем вдруг невольно просыпался охотник, и руки его тотчас же подымались в тоске по выстрелу при виде прыгающего по полю зайца. Но Толстой научил себя побеждать такие желания.
Собак у Толстого было не так уж много. Ими заведовала Агафья Михайловна, «собачья гувернантка», как в шутку называли ее все в Ясной Поляне из-за любви к собакам. Лев Николаевич предпочитал охотиться с борзыми и гончими, особенно в огромных, безлюдных, диких засечных лесах, окружавших усадьбу. У него был чудный ирландский сеттер — удивительно умная, ласковая собака по кличке Дора, названная, как и другие его собаки, именами диккенсовских героев. С Дорой Лев Николаевич ходил на болота за вальдшнепами, тетеревами и утками.
Толстой любил самую охотничью погоду — теплый моросящий дождь, шум падающей листвы. Собакам было хорошо бегать в такую погоду, а заяц, как говорил Лев Николаевич, в это время крепко лежал в поле.
Но охота не всегда была для Толстого удачной. Однажды он упал с лошади и сломал правую руку, которую потом трижды выправляли ему опытные врачи.
На тетеревов, рябчиков Толстой охотился в Новгородской, Брянской, Курской и прочих губерниях. На волчью охоту отправлялся в Шаховское и Никольское Тульской губернии, ходил на лосей под Серпуховом.
Не случайно многие толстовские герои, особенно Ростовы, страстные охотники. Вспомним сцену охоты, описанную в «Войне и мире» почти как военное сражение в миниатюре, полное внутреннего драматизма: «В поле вышло около ста пятидесяти собак и двадцати пяти конных охотников. Каждая собака знала хозяина, кличку, каждый охотник знал дело, знал свое место и назначение. Весь этот хаос визжавших собак, окрикивающих охотников, собравшихся на дворе дома, без шума и разговоров равномерно и спокойно расплылся по полю, как только вышли за ограду. Только слышно было изредка подсвистыванье, храп лошади или взвизг собаки и, как по пушному ковру, шаги лошадей и побря- киванье железки ошейника. Едва выехали за Чепыж, как по полю показались еще пять охотников с борзыми и два с гончими».
Толстой любил это состояние, дарящее «радость жизни и ожиданья», позволяющее забывать про все на свете. На «чудных болотах» с бекасами и дупелями Толстой охотился, как и его герой Левин, с чувством «сосредоточенного волнения»: «Вбежав в болото, Ласка тотчас же среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, — ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы, той самой пахучей птицы, которая более всех других волновала ее… В десяти шагах, с особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлепнулся белою грудью о мокрую трясину. Другой не дождался и сзади Левина поднялся без собаки. Когда Левин повернулся к нему, он был уже далеко. Но выстрел догнал его. Пролетев шагов двадцать, второй дупель поднялся кверху колом и кубарем, как брошенный мячик, тяжело упал на сухое место. "Вот это будет толк!" — думал Левин, запрятывая в ягдташ теплых и жирных дупелей… Когда Левин… тронулся дальше, солнце… уже взошло. Месяц, потеряв весь блеск, как облачко, белел на небе; звезд не видно было уже ни одной. Мочежинки, прежде серебрившиеся росой, теперь золотились…Синева трав перешла в желтоватую зелень. Болотные птички копошились на блестящих росою и клавших длинную тень