Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы
Шрифт:
Глава седьмая
ДНИ ВОЙНЫ
«Семьи-заложники». – «Бей, чем хочешь, но убей!» – Продолжение рассказа Б. В. Курлина. – Рассказ Барабанова о войне. – Бродячие собаки и бездомные кошки. – Жизнь в зоопарке. – Люди и лошади. – Побег павиана Васьки. – Хищники. – Кое-что о лошадях. – Мелочи быта. – Замнаркома зашел в ресторан. – Проблемы трамвайного поезда. – Голова на рельсах. – Метро. – Поэты и цензура. – Вертинский вернулся! – Случай во МХАТе. – Мусор, крысы и нечистоты. – Опять в тесноте и обиде. – В бане. – В парикмахерской. – В магазине. – На рынке. – В очереди за хлебом. – Газировщицы. – Убийство директора кондитерской фабрики. – Кто трепал нервы продавцам
Почтальоны приносили «похоронки» – сообщения о гибели на войне родных и близких, поэтому их боялись. Приносили и письма. Некоторые писали их на специальных
Бывали случаи, когда плохие вести с фронта приносили не почтальоны, а работники НКВД. Получали их «члены семей изменников Родины». Установив, что военнослужащий перешел на сторону врага, или просто придя к такому мнению путем умозаключений, «Особое совещание», лишенное возможности наказать самого перебежчика, наказывало его семью. Это делалось с целью профилактики. Жены и дети фронтовиков становились заложниками. Выселяли их, как правило, согласно предписанию, на пять лет на Север, куда-нибудь в Коми АССР. Родителей изменников, как правило, не трогали. Семье, получившей такое предписание, давалось сорок восемь часов на сборы. Брать с собой можно было груз весом до пятисот килограммов. Но что могла взять женщина, да еще с ребенком на руках?! К тому же имущество изменника Родины подлежало конфискации. Ссылаемых в дороге не кормили. Им разрешалось иметь с собой продовольствие «из расчета месячного запаса еды на семью». А что можно было взять на месяц в голодное время, когда и на день-то еды не всегда хватало? Да, хлебнули горюшка эти «российские мадонны» за грехи своих мужей. А ведь те, давая присягу, клялись не щадить ни своей крови, ни самой жизни для достижения полной победы над врагом. «Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, – говорили они, – то пусть меня (меня!) постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Ни словом, ни намеком не говорилось в присяге о том, что за вину солдата будут отвечать его жена и дети. Такое никому и в голову не могло прийти. Это был маленький сюрприз советским воинам от любимого вождя.
На войне тоже было тяжело. Как вы помните, Борис Васильевич Курлин остановился на том, что его часть вышла из окружения под Осташковом Тверской губернии. А что же было дальше? А дальше вот что: «… Вышли мы, как я уже говорил, из окружения в районе Осташкова, – продолжал Борис Васильевич. – В селе, в котором мы оказались, тогда базар был. Литр водки на нем стоил восемьсот рублей. Купил я поросенка, водку, а тут немцы стали обстреливать. Все, конечно, разбежались. Потом снова собрались. Вообще-то, даже после сильной артиллерийской подготовки остаются люди, техника, не все гибнет, а тут обстрел был небольшой, так что торговля на рынке продолжалась.
А вообще постепенно, с опытом, узнаешь по звуку свою бомбу, мину, снаряд, пулю. Снаряд, если свистит, значит, летит мимо, а если шипит – твой. Бомба воет. Если над тобой, то улетит дальше, а если немного в стороне – ложись. Пуля «у-у-у» – мимо, если «фить – фьюить» клокочет, – значит, рядом. Хотя от всего не спрячешься. Это уж судьба.
Вот был у нас один сержант, Бондаренко, он очень боялся бомбежки, так при бомбежке и погиб. Спрятался в траншее, а в нее как раз бомба попала. Он каждый день говорил: «Что день грядущий мне готовит?» Радовался, когда день был пасмурный, – нелетная погода, значит, бомбить не будут.
В другой раз один офицер пришел поговорить с солдатами. Сели четверо в кружок. Посередине упала мина и всех убила. Могли ли они знать, что так случится?
Командующим 3-й армией, в которой я служил, был Горбатов. В Орле как-то начался обстрел, и командир дивизии Гурьев успел оттолкнуть Горбатова. Тот упал в окоп, живой остался, а Гурьева убило.
Когда мы выходили из окружения, некоторые переоделись в штатское, оружие бросили. Вышло нас к Осташкову около полутора тысяч. Подошли к озеру Селигер, погрузились на корабль, который назывался «Орел». А тут налетели двадцать семь «юнкерсов». Хорошо, что капитан нашего «Орла» был старый, опытный. Он маневрировал, и бомбы в корабль не попали. Стали тогда нас немцы обстреливать из пулеметов. Было это в конце августа 1941 года. У населенного пункта Молвотицы, если не ошибаюсь, мы заняли оборону. В нашей дивизии тогда из восемнадцати тысяч человек осталось две, многие были без оружия. Безоружным я велел сделать трещотки из дерева и расположиться в лесу, вдоль дороги, по которой немцы шли к городу Калинину. Боевое охранение шло, как обычно, километра на полтора впереди основных частей. Мы его не тронули, пропустили. Когда подошла колонна, начали бой. Те, кто были с трещотками, выскочили из-за кустов на немцев, да еще в штатском. Не знаю, что подумали немцы, но они побежали. Мы гнали их километров восемь. Они побросали оружие, артиллерию, машины. Потом, правда, опомнились и поддали нам. Мы отступили. Немцы в Калинин (Тверь) выбросили десант. Мы отступили к деревне Горохово. Сильные бои были у элеватора. Там почти все наши погибли. Потом у этого элеватора оборонялись немцы. Их тогда тоже всех уничтожили.
В декабре 1941-го мы переходили Волгу по льду. Лед колыхался. Немцы в громкоговоритель кричали командиру дивизии: «Озеров! Пора сдаваться, все равно вам конец, только людей погубите!» Немцы пошли на нас по льду Волги, а мы окопались на берегу. Они не ожидали, что мы их встретим. Мы их уничтожили, человек восемьсот. Вода была красной от крови. Ну и наших было убито немало. Но так много наших трупов, как под Сычевкой, это недалеко от Калинина в сторону Москвы, я никогда не видел.
В обороне на Волге мы стояли месяца полтора. Там, когда началось наше наступление, я впервые увидел «катюши». «Катюши» сразу после залпов уходили, чтобы их не обстреляли немцы. Сначала они стояли на наших грузовиках, а потом их установили на «студебекеры» и «шевроле». Я как-то под Сталинградом попал под огонь «катюш». Страшное дело. Немецкие летчики иногда бомбили наш передний край. Наши тоже бомбили немцев. Наши штурмовики «Ил-2» немцы называли «Черная смерть», потому что их не красили и корпуса у них были черные.
Немного расскажу о полководцах наших, что знаю. Жуков был, конечно, сильной личностью, он никого не признавал, никаких авторитетов, кроме Сталина. Как-то он возмутился отступлением одной части и, обратившись к ее командиру, подполковнику, назвал его капитаном. Тот смущенно возразил: «Я подполковник, товарищ маршал». А Жуков ему: «А теперь капитан». У Жукова была палка. Он мог ею ударить. Командир нашей армии Горбатов тоже ходил с палкой, мог ударить солдата, офицера. Палка тяжелая, суковатая. Был такой случай: один командир полка с большим животом, когда перед боем проигрывали ситуацию, лег на землю, а зад его выступал над укрытием. Тут Горбатов подошел да как трахнет полковника палкой по заду и говорит: «Ты же убит!» Тот вскочил, говорит: «Так точно, товарищ командующий!» У Горбатова жена была певица, ездила вместе с ним. В тридцатых Горбатова посадили. Когда письмо Горбатова из лагеря попало к Буденному, тот пошел к Сталину. Сталин спросил, ручается ли он за него. «Ручаюсь», – ответил Буденный. Горбатова освободили. С Горбатовым был еще такой случай. Как-то видит он, что повар, без своей винтовки, а только с термосом, идет на передний край накормить солдат. Он подъезжает, подзывает повара пальчиком: «Солдатик, иди-ка сюда!» Тот подходит, рапортует. «На передний край идешь?» – спрашивает Горбатов. – «Так точно, товарищ генерал», – отвечает повар, а Горбатов как огреет его по плечу палкой да как гаркнет: «Где твоя винтовка?!» – и приказал идти за винтовкой. Солдат аж побелел.
Особенно тяжело на войне было женщинам… Наступали мы под Москвой… В разведроте дивизии служила девушка, звали ее Тамара. Красивая блондинка. У нее все погибли, и она пошла мстить за мужа и отца. Командиром той роты был Разин, по имени Степан. Парень он был лихой. Немцы его знали и кричали по радио: «Стенька, мы тебя все равно повесим!» Так вот стал этот Степан Разин за Тамарой ухаживать. Проходу ей не давал. Как-то даже пытался в лесу изнасиловать, грозил пистолетом. Она уж хотела из-за него повеситься. Сколько ни бились со Степаном, он от Тамары не отставал. Я и с ней говорил (я был тогда помощником начальника политотдела дивизии по комсомолу), предложил перейти в другую часть, но она не хотела, ей в разведке нравилось. Потом ее все-таки перевели радисткой в штаб командира первого корпуса Урбановича. И вот как-то немцы, недалеко от штаба, обстреляли наши машины. Мы выскочили из них, и тут я увидел, как ее голова с золотыми волосами катится под гору. Мы ее похоронили.
… Днепр форсировали у города Богучары. Когда вошли в город, там находилась итальянская дивизия. В одном блиндаже взяли итальянца. Красивый мальчишка с черными глазами, очень напуганный. Мой ординарец Петр повел его в штаб. Я наблюдал за ним в бинокль. Вижу, ведет, ведет, а потом винтовку вскинет, выстрелит, а итальянец, как он только вскинет винтовку, падает на землю. Раза три так в него этот Петр стрелял. Наконец, когда итальянец лежал, подошел к нему и выстрелил в него сзади, в лежащего. Жалко было мальчишку. Петр сначала сказал мне, что сдал итальянца в разведку. Потом признался».