Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII
Шрифт:
Дени Фургонно гораздо лучше чувствовал себя здесь, чем в своей городской квартире при монастыре Сент-Оноре. Едва приехав и поставив черную лошадь в конюшню жевать овес, он менял городские сорочку и сутану на одну из стареньких рубашек и «деревенскую рясу». И тут же отправлялся за приходским «Регистром крещений, венчаний и отпеваний», который хранился, когда он отсутствовал, у Абеля Рике, церковного старосты. Затем он обходил «свои» земли и взглядом знатока оценивал, в зависимости от времени года, состояние посевов или виды на урожай. В Шаронне он становился простым деревенщиной, мужиком, среди пахарей и виноградарей он был таким же крестьянином, как они, таким же алчным и скупым, таким же озабоченным непогодой человеком, который работает сам и заставляет трудиться свою землю.
Плевать на роскошь, плевать на высший свет! Он служил мессу в белом стихаре с дешевыми кружевами, в фелони, едва помеченной золотой нитью, служил, пользуясь бронзовой кадильницей. Свою комнату, которая была заодно и кухней, потому что именно там находился единственный в доме камин с крюком для подвешивания котелка,
Для Дени Фургонно самым важным была вовсе не возможность жить в атмосфере волшебной сказки, нет, самым важным для него было иметь в деревне, куда его периодически забрасывала судьба, находящиеся в отличном состоянии винные бочки, поставленные на прочном основании, а кроме того, просторный амбар, где он размещал урожай, собранный на своих виноградниках и полях. Потому помосты, куда все это укладывалось и расставлялось, действительно выполнены были на совесть, только в подвале таких насчитывалось шесть бочонков емкостью в полмюи [67] , в которых дозревали его дивные клареты, два таких же бочонка стояли в соседнем с гардеробной чулане, а сорок четыресталитровых бочек и немало двухсотлитровых – в амбарах. Только в той риге, что стояла поблизости от дома священника, к моменту его ухода из сего бренного мира содержалось тысяча четыреста снопов пшеницы и ржи, а на его землях еще двести поджидали, пока их увезут на хранение. Как горько, должно быть, сожалел бедный каноник, покидая юдоль земную, о том, что делает это в августе, когда еще не выжат виноград…
67
Мюи – старинная мера емкости, равная для вина 268 литрам. – Прим. пер.
Вообще-то наш герой вызывает некоторые подозрения: а не притворялся ли он бедным и не любил ли звонкую монету слишком пылкой любовью? Он отдал в аренду, вероятно затем только, чтобы извлечь из этого побольше прибыли, за 40 ливров свою десятину какому-то земляку из Шаронны. Он давал в долг под не слишком высокий процент другим односельчанам суммы, варьирующиеся от 27 су до 300 ливров, требуя взамен – как за су, так и за ливры – выдать ему долговые обязательства в письменном виде. Он извлекал также немалые барыши из торговли своими винами и зерном. В низком зале, сидя перед тяжелым столом, окруженный двумя шкафами, буфетом и сундуком, запиравшимся на три замка, он тщательно подводил итоги своих сделок. Когда после его похорон подняли крышку сундука, там нашли бережно уложенные в мешки почти 3 500 ливров французскими, испанскими, голландскими, английскими, итальянскими монетами и 842 ливра 9 су (или в сегодняшнем исчислении 65 130 франков) – в долговых расписках. То есть сумму, в восемь раз превосходящую оценочную стоимость его городского и сельского движимого имущества, вместе взятых. Но, как это ни прискорбно, приходится сказать, что нам не удалось обнаружить ни малейшего следа благотворительной деятельности почтенного каноника.
Вот мы и покидаем печальные пристанища нашего неизвестно чем занимавшегося мелкого буржуа и нашего каноника, чересчур обеспокоенного мирскими благами, чтобы благодаря счастливому стечению обстоятельств перейти в куда более жизнерадостные обители двух людей, занимавших более высокое положение. Одного из них, профессия которого тоже осталась неизвестной, звали Жеаном де Фаволем, сеньором де Ла Доди. Известно только, что был он государственным советником, адъютантом бригадного генерала войск и лагерей королевской армии и что в июле 1596 г. он женился на Маргарите Ле Бо, вдове Луи Валье, казначея Франции в Лионе, и вдовушка принесла ему в приданое помимо весьма солидной ренты два дома в Париже на улице Бетизи и еще один – в деревне Марли. Детей в семье не было, денег хватало, и супруги прикупили еще парочку строений на улице Сен-Тома-дю-Лувр. Жили они по соседству от особняков Рамбуйе и Шеврёзов. Один из принадлежащих им домов, перед которым был двор, а позади – сад, представлял собою трехэтажное здание, к первому этажу которого примыкала конюшня. На первом этаже размещались кухня и зал, на втором – четыре спальни, на третьем, непосредственно под чердаком, – маленькая кладовка и чулан.
Другой наш персонаж, Никола де Байёль, сеньор де Ваттето-сюр-Мер, был и государственным советником, и докладчиком в Государственном Совете от Ратуши, и президентом Большого Совета [68] . Позже он стал послом и суперинтендантом финансов. Его авторитет постоянно рос и можно даже сказать, что он оставил кое-какой, правда, вполне мимолетный, след в истории. В июне 1608 г. он обвенчался с Луизой де Фортиа, барышней из семьи парламентария, с приданым в 43 000 ливров. 18 сентября 1620 г., стремясь добавить новый титул к своему довольно иллюзорному дворянству, господин де Байёль приобрел за 60 000 ливров дом и земли в Суази-сюр-Сен и назвал себя после этого сеньором этих мест. Будучи уже довольно зрелым
68
Должность, приобретенная, судя по акту от 16 августа 1620 г., за 21 000 ливров.
Об этих двух персонажах до нас дошли только самые общие сведения, и мы ничего не смогли бы узнать подробнее, если бы изучение их интерьеров не давало пищи для анализа хотя бы некоторых аспектов психологии. Ни одного из наших героев нельзя было назвать по-настоящему богатым человеком, но тем не менее совершенно очевидно, что оба они были хорошо обеспечены. Месье де Байёль вроде бы до момента встречи с нами вел главным образом оседлый образ жизни, поглощенный своими обязанностями юриста, он надевал костюм для верховой езды лишь тогда, когда отправлялся в свое имение в Суази-сюр-Сен. Зато куда более активный Фаволь между заседаниями Государственного Совета частенько наведывался в армию со шпагой, кинжалом и пистолетом на боку.
Обе семьи жили в полном согласии, которое, вполне вероятно, было основано на взаимной любви, хотя в XVII в. любовь между супругами воспринималась как чувство совершенно ненормальное. После смерти мужа мадам де Фаволь в знак траура заказала на всю мебель чехлы из черной саржи, что было весьма необычно в то время, и доказала тем самым, что безутешно скорбит по покойному супругу. Месье де Байёль после кончины супруги таких доказательств нам не предоставил, однако и тут есть основания утверждать, что под крышей дома на улице Дё-Буль атмосфера была теплой и нежной, иначе – опять-таки вопреки обыкновению – вряд ли бы сажали маленького ребенка за общий стол, а это делалось, потому что в описи именно здесь фигурирует высокий детский стульчик.
Для поездок по городу оба – и господин де Байёль, и господин де Фаволь – пользовались каретами, а до 1625 г. собственная карета была явным признаком роскоши. Карета Байёля была крыта кожей и обита изнутри простой серой саржей, карета Фаволя – более богатая – темно-красным дамастом. В конюшне у Байёля стояли четыре лошади, одна из них слепая, у Фаволя – только две.
В общем-то, у современников Людовика XIII, даже у тех, кто занимал высокое положение, было куда меньше желания ослепить гостей роскошью своего жилья, чем у современников Людовика XIV. Что Байёль, что Фаволь – оба думали, скорее, об удобстве этого самого жилья, чем о том, насколько великолепным оно может выглядеть в глазах постороннего. Как мы видели, в доме каждого из них находилось по четыре спальни. Две из них у Байёля были украшены восемью фламандскими гобеленами «с изображениями животных и полей, окаймленных лесами», третья – пятью драпировками из неизвестной ткани, четвертая была просто выбелена клеевой краской. У Фаволя, соответственно, три из четырех спален также были оформлены серией фламандских гобеленов («с зеленью и персонажами» [69] )и ткаными картинками из Бове. Ни в том, ни в другом доме даже и не думали об искусстве как таковом: у Фаволя, правда, висели на стенах пять маленьких картин на евангельские сюжеты, но художественной ценности ни одна из них не представляла, и стоимость их была весьма незначительна [70] . В квартире Фаволя висело простое зеркало за 30 су, у Байёля – довольно посредственное, но все-таки венецианское, оцененное в 7 ливров. Последний, видимо, был без ума от турецких ковров: он не только устилал ими полы спален, главным образом, в ногах кроватей, но и, вместо скатертей, покрывал такими коврами столы. У Фаволя было лишь два турецких ковра, но зато только один из них по стоимости равнялся всем гобеленам, которыми его коллега по Государственному Совету с гордостью украшал свое жилище.
69
Гобелены Байёля были оценены в 400, 150 и 12 ливров; гобелены Фаволя – в 400, 300 и 20 ливров.
70
Сюжеты картин, висевших в доме Фаволя, такие: лики Спасителя, Благовещение, Иисус, несущий свой Крест, Распятие.
Оба наших персонажа явно предпочитали орех: вся мебель у них, за редчайшим исключением – у кого шкафчик, у кого сундук, была из этого приятного на вид, нежного на ощупь и – скажем уж все до конца – типично буржуазного дерева. Итак, ореховые кровати – все, кроме одной у Байёля, одинаковые: с низкими столбиками, массивные, без какой-либо резьбы; каждая с несколькими тяжелыми соломенными тюфяками, поверх которых уложены нормальные матрасы; все накрыты пестрой полосатой тканью, где белое перемежалось с красным или зеленым; занавески балдахинов – чаще всего из опять же красной, зеленой, иногда – серой саржи, обильно украшенной позументом, тесьмой, бахромой из шелка. Самая красивая из всех у Фаволя была задрапирована дамастом пополам с красным атласом, подхваченным бантами черного вышитого бархата, а у Байёля – тяжелым ярко-алым шелком с тканой бахромой и шелковыми же пуговицами [71] .
71
Прекрасную кровать Фаволя судебный пристав оценил в 100 ливров, Байёля – в 400 ливров.