Повстанцы
Шрифт:
Все трое попали в Пабярже каждый по своему делу и встретились у Мацкявичюса совершенно случайно, зная, как радушно ксендз принимает всякого, особенно прибывшего издалека. Так как же не зайти и не посоветоваться с ним! А советоваться было о чем. После манифеста заволновались крепостные, еще яростнее стали паны, не оберешься всяких вестей и кривотолков. А Мацкявичюсу интересно и важно — где что творится. Не с сегодняшнего дня болеет он душой за крестьян. Знает, что близится пора великих потрясений, что в Польше назревает восстание. До него дошла весть, что и
Своим сегодняшним гостям он доверяет. Дымша — его старинный приятель. Другие двое — тоже давние знакомые. Бите — плотник, отважный и толковый человек, который, как еж, щетинится против власти. Лукошюнас — крестьянин из казенного поместья — точит зубы на панов, наглядевшись на житье соседских крепостных.
А этот приезжий?.. Фамилию Акелевича ксендз уже слышал, но хорошо не припомнит, при каких обстоятельствах.
Дымша встал со своего места и подошел к прибывшему:
— А, господин Акелевич! Здорово!.. Позвольте, ксендз, познакомлю его с вашими гостями, потому что сам всех хорошо знаю. Господин Акелевич — писатель, литератор, педагог.
Он показал рукой на стоявшего у печи мужчину и полушутливо представил:
— Адомас Бите, презнаменитый мастер, закадычный друг пана Винцента Белазараса из поместья Гринкишкяй.
Потом кивнул головой на сидевшего за столом:
— Антанас Лукошюнас, забияка из Зарасайского уезда.
Акелайтис поклонился и, воспрянув духом от такой сердечной встречи, спросил Мацкявичюса, может ли он изложить свое дело.
— Пожалуйста, господин Акелевич, говорите откровенно, — подбодрил ксендз. — У нас тут секретов нет. Кроме того, надеюсь, что ничего страшного нам не скажете.
Тогда Акелайтис вкратце объяснил причину своего прибытия. Мацкявичюс внимательно выслушал и, не вдаваясь в подробности, сказал:
— Хорошо, господин Акелевич. Сегодня переночуете у меня тут на диване, а завтра дам проводника, который кружными путями доставит вас к господину Кудревичу. Полиция и жандармы теперь следят за каждым новым человеком. В Варшаве — патриотические манифестации, у нас крестьяне волнуются. Вам лучше без надобности не попадаться жандармам на глаза.
Он приоткрыл боковую дверь и крикнул:
— Марцяле! Дай-ка еще стаканчик. Пожалуйста, господин Акелевич, закусывайте, пробуйте, что есть на столе. Не большой я барин, плохо гостей принимаю. Зато от чистого сердца. Ну, господин Дымша, какие еще сегодня новости принес?
Шляхтич отпил глоток чая и пододвинулся со своей картой к ксендзу.
— Только что вернулся из Расейнского уезда. Невеселые вести, ксендз. Просто удивительно, как этот манифест быстро возбудил людей. Они не слушаются панов, а их наказывают розгами. Кому от этого будет польза, ксендз?
Мацкявичюс сурово насупился.
— Велико долготерпение литовского мужика, господин Дымша. Но когда оно иссякнет, тогда увидим, кому от этого польза. Что ты слышал?
Шляхтич откашлялся, вытащил маленькую записную книжку и стал ее листать:
— Манифест когда объявили? 24 марта. Всего
— Знаю это имение, — подтвердил Мацкявичюс. — Что ж, перевели их на оброк?
— Эх, ксендз! — махнул рукой шляхтич. — По требованию Кайсаровой прибыл жандармский полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей с двумя ротами пехоты и эскадроном драгун. Всех солдат и лошадей распределили по лабгирским дворам. На каждого хозяина пришлись четыре пехотинца или три кавалериста. Солдаты и кони быстро сожрали все харчи, корма, даже посевные семена. Когда и это не помогло, Манзей приказал пороть бунтовщиков — от пятидесяти до полутораста горячих. Ой, что делалось! И все осталось по-старому, ксендз.
— Ты так думаешь? — мрачно отозвался Мацкявичюс. — В подобных случаях ничего не остается по-старому. А в других местах?
— И в других местах в том же роде, — продолжал Дымша. — Флигель-адъютант Манзей и жандарм Скворцов рьяно радеют о помещиках. Расправились с крепостными Кайсарихи и пустились в другие поместья, где крестьяне не слушаются панов. В имении Гелгуде тоже розгами погнали людей на барщину.
Приземистый Адомас Бите, с живым интересом следивший за рассказом Дымши, подошел к столу.
— У меня сведения из Шяуляйского уезда, — он четко выговаривал каждое слово. — Тут военной экзекуции первым потребовал Владислав Комар. У него в поместье кавалерийский эскадрон и местный исправник наводили порядок. А что они там навели, и без слов всякому понятно.
Он торопливо отхлебнул чаю и снова отошел к печке.
Лицо ксендза все мрачнело, а пальцы правой руки нервно барабанили по кромке стола. Потом он встал и, сильно дымя трубкой, принялся крупными шагами расхаживать из угла в угол. Акелайтис заметил: несколько нижних пуговиц кургузой сутаны расстегнуты, сквозь полы видны голенища сапог.
После краткого молчания, помешивая чай, заговорил Лукошюнас:
— А у меня вести из Зарасайского уезда. Там взволновались крепостные панов Мейштовича, Беганского, Минейки, Зандера, Лопатинского, а особенно — у графини Платтер и князя Мирского. Это большие поместья — у Платтерши четыре тысячи душ, у Мирского — тысяча шестьсот. И здесь потрудились Манзей и Скворцов с эскадроном улан. А в Палепяй у помещика Костялковского и в других соседних имениях бунтовщиков не только выпороли, но кое-кого еще арестовали и посадили в тюрьму.