Повстанцы
Шрифт:
— Так что, Пемпене?
— Хвораешь, — отвечала она укоризненно и вместе с тем ободрительно, — все не поправляешься. А, вишь, уже лето на дворе, люди сено убрали. Меня никто не звал бить прокосы… И огород пропалывать… Поправляйся!
— Эх, Пемпене, ничего мне больше не надобно, — отвечал он и снова закрывал глаза.
Иногда она из своих тряпиц доставала закопченный пузырек, в глиняную кружку нацеживала темную жижу и давала больному выпить. Тот с отвращением вздрагивал — питье горькое и вонючее. Никому этого пузырька Пемпене в руки не давала, никто не знал, что там такое. Никто не видел, как она в мае, пока еще не прокукует кукушка, ловит жаб, бьет и следит, как из спины гада брызжет белая, словно молоко, жидкость, помогающая от всяких лихоманок. А от бреда и
Дав больному зелье, Пемпене посидит еще немного, уставившись ему в лицо, и, если он откроет глаза, на прощанье скажет:
— Поправляйся. Нехорошо долго валяться. Кровь свернется. — И, выйдя из хаты, быстро семенит вдоль забора в свою лачужку.
Старик третий месяц лежал у печи на кровати, которую сам когда-то сколотил из досок. Слой соломы толщиной в ладонь прикрыт дерюжным одеялом. Это лежание терзало больше, чем боли в боку и в груди. Постепенно больной привык и научился разнообразить время, наблюдая, что творится кругом.
В теплые дни дочь хлопотала во дворе, там же резвились ребятишки, а он оставался один-одинешенек. Дверь хаты не закрывалась, петух вскакивал из сеней на порог. Вглядевшись в сумерки хаты, впорхнет внутрь, за ним — куры, и начинают искать крошек на глиняном полу. К хворому они привыкли. Закашляется старик или руку поднимет — куры остановятся возле кровати, вытянув шеи, глядят на бывшего хозяина, а он заговаривает с ними слабым голосом:
— Цыпочки, цыпочки…
В погожий день в крайнее окошко избы заглядывало заходящее солнышко. Длинная красная полоса протягивалась по всему полу до самой кровати, понемногу подползала, касалась постели и исхудалых, костлявых рук. Глядел старик, как светлеют желтовато-красные загрубевшие ладони, следил за умирающим в грязном окошке лучом, и непонятная грусть и уныние охватывали сердце. Это то же самое солнце, восход которого он столько раз наблюдал на своем веку. То же солнце, которое столько раз обжигало исхлестанную спину крепостного. То самое, которое, закатываясь, утешало его отдыхом после трудового дня. Вот и опять оно заходит — большое, красное, низводя на землю тишину и спокойствие. Кончается день — день его жизни.
Однажды утром больной проснулся бодрее обычного. Попросил у дочки молока, но отпил всего несколько глотков. Долго смотрел перед собою, о чем-то тяжело раздумывая. Потом повернул голову к дочери, возившейся у печи, и произнес:
— Зови, Петрюте, соседей. Хочу проститься.
У Пятре и сердце перестало биться. Хотела возразить отцу, но, взглянув на него, поняла, что наступает последний час. Выбежав на двор, задыхаясь, крикнула через забор соседке:
— Отец помирает!
Весть быстро облетела село. Поспешно собирались бабы — мужчины работали в поместье и на своих полосках. Только Кедулис был дома и прибежал вместе с женщинами. Одна баба отрядила свою девчонку в имение передать зятю Микнюсу. Почти каждая успела прихватить освященные травы и вербы, а кое-кто нес восковую свечу. Вскоре набралась полная хата людей. Раздули жар в печи, закурились травы, Сташене сунула умирающему зажженную свечку, придерживая ее своей рукой. Кто-то посоветовал прочесть молитву для смертного часа, но никто ее не знал. Привезти бы ксендза для соборования, но ни у кого дома не было лошади, да и ксендз недавно проведывал хворого, а может, тот еще и не помрет.
Когда все взгляды были устремлены на умирающего, во двор зашла Пемпене. Тихо прокравшись в сени, встала у открытых дверей, укутанная платком так, что только подбородок и нос торчали да блестели глаза. Но бабы живо ее узнали и шарахнулись в сторону, чтобы не прикоснуться к ее одежде. К больному она не проталкивалась. Поднявшись на порог, сквозь чужие головы смотрела на его лицо. Старик открыл глаза и встретил ее взгляд. Но между ними встали чьи-то плечи. Может, он ее и не видел. Так и остался лежать с открытыми глазами. Никто не заметил, как по лицу
— Боже ты мой, помер! — вскрикнула Сташене, державшая свечу в руке умирающего.
Все всполошились. Микнювене в голос зарыдала, бабы шмыгали носом и старались выжать слезу. Кедулис закрыл покойнику глаза.
На третий день Даубараса хоронили. С самого утра все село столпилось во дворе и на улице. Немало народу было и из Палепяй, Катришкес, Ужбаляй. Никто не шел на барщину. Ядвига решительно потребовала от отца, чтобы управитель, войт, приказчик в этот день оставили людей в покое. Она сама с Аготой и Катре тоже собиралась в Пабярже на похороны. Пранцишкус передал: проповедь на кладбище, наверно, скажет ксендз Мацкявичюс. Даубараса многие знали, кроме того, всем была известна причина его смерти. Теперь все снова переживали в памяти тот страшный день, рассказывали о нем друг другу, поминали добрым словом усопшего.
В хате толчея. Посредине — обряженное тело. Кругом и вдоль стен теснятся родичи, односельчане, знакомые. Вокруг стола сидят старые певчие: Бальсис, Григалюнас, Кедулис, Сташис, Якайтис, несколько баб. На столе — сыр, мисочка с маслом, ломти хлеба. Надо бы и водки поставить, но теперь — год трезвости, все дали зарок не пить.
Когда певчие кончили песнь о Лазаре, Микнювене пригласила подкрепиться. Кое-кто отламывает хлеба, мажет маслом, берет ломтик сыра, жует медленно, осторожно. Всякий понимает, где находится и как полагается себя держать. Только детишки у стен пихают друг друга локтями, возятся, толкаются. Кое-где раздается сдержанное хихиканье и сразу же — строгое шипение матери или тетки.
Скоро тело уложат в гроб. Певчие собираются затянуть псалом о смерти. Его чуть не каждый знает наизусть. На всякий случай Бальсис раскрывает свой толстый псалтырь. Он грамотный и напомнит, какая строфа за какой следует.
Все ждут псалма. Замирают разговоры, и в напряженном молчании раздаются первые строки:
А ты, о душа злосчастна, О том помышляй ежечасно, Сколь кратко мгновение века, Что здесь дано человеку Для жизни… Очами окрест взирая, Речам и толкам внимая, Узнаешь, как смерть ярится, Неистовым всадником мчится По свету…Смиренные, растроганные и умиротворенные, крепостные внимают страшным словам о всемогуществе смерти, которая уравняет всех: царей, панов и их, простолюдинов.
Царя, вельможу и папа Сражает смерть бездыханно. Из пышных хором и чертога С теми, кто в доле убогой, Уводит. Все званья и все сословья Покорны ей без прекословья, Она судью со злодеем И рыцаря с мукосеем Сравняет.На тех, кто во дворе, псалом не производит такого глубокого впечатления. Они не видят обряженного тела, горящих свечей, не ощущают спертого воздуха избы. Здесь солнце, веет ветерок, на деревьях щебечут птицы, кругом светло и привольно.
Старики, видя, что наступает время проводов, опять начинают сокрушаться:
— Вот тебе и Даубарас… Нет больше Даубараса. А мог бы еще пожить.
— Костлявая тебе в зубы не посмотрит.
— Скродский, гадина! Самого бы на доску положить.
— Ляжет и он. Ни один до скончания веков не дотянет.
— Смерть ни на что не смотрит, всех косит до единого.
— Панам, верно, и помирать легче. В шелку на мягкой постели…
— Э, одно дерьмо. Червям кормежка.
— Есть, ребята, правда, бог всякому воздаст по его делам.