Повстанцы
Шрифт:
— А как с барщиной? — спросил Норейка. — Работать на пана или нет?
Проезжий отрезал, широко взмахнув рукой:
— Дураками надо быть, чтобы работать. Будете панов слушаться и на них спину гнуть — все останется по старинке. Паны царю скажут, будто вы ни земли, ни воли не желаете, дескать, вам и так хорошо. И царь панов послушается.
Тем временем кузнец поправил удила, незнакомец взнуздал лошадь.
— Сколько тебе за труды, коваль? — обратился он к Дундулису.
Кузнец был остер и боек на язык.
— Эх, что с тебя
Громко рассмеялись крестьяне, но незнакомец не рассердился.
— Ладно, коваль, запомню. Коли не у царя, так, может, где в другом месте когда-нибудь мое слово вес будет иметь… Спасибо, коваль, за починку, а тебе, дяденька, за табачок, — кивнул он Даубарасу. — Добрым словом вас помяну.
Он уже садился в седло, но, словно спохватившись, опросил:
— А как, мужики, самым ближним путем добраться до Дымши? Может, слышали — шляхтича, лекаря?
Лекаря Дымшу, шляхтича, все шиленские отлично знали. Проживал он всего в какой-нибудь миле отсюда, в казенных лесах, Сын у него служил лесничим, а сам Дымша разъезжал по округе, занимаясь ремеслом ветеринара и фельдшера. В народе его очень любили и уважали за отзывчивость, доброе сердце, жизнерадостность, а особенно за то, что не водил дружбы с панами, вместе с крепостными проклинал Скродского и все твердил — скоро наступят лучшие времена и люди получат землю. С самыми надежными лекарь Дымша исподтишка толковал и против царя и царской власти, оглядевшись, нет ли чужих, нашептывал, что поляки собираются подняться против правительства, что восстанет и Литва.
Вопрос незнакомого верхового снова подстегнул любопытство крестьян.
— А что? По делу к пану Дымше? — не выдержал Кедулис.
Но незнакомец опять отвечал таинственно:
— Может, по делу, а может, и без дела — не поймешь. Что для меня дело, для другого безделье… Так по какой дороге всего ближе?
Крестьяне стали объяснять, как проехать к Дымше. Их доверие к незнакомцу возросло. Видать, неплохой человек, коли едет к лекарю, да еще без видимой надобности. Может, родня или добрый приятель.
Проезжий, выслушав указания, вскочил в седло и, подхлестнув коня, затрусил к лесу, синевшему вдалеке.
Проводив незнакомца, шиленцы не торопились по домам. Разговоры о манифесте, крепостном ярме, панских происках не выходили из головы, Надвигались весенние работы. Скоро погонят на барщину, Идти или не идти? До чего въелось в плоть и кровь это проклятое крепостное право! А ежели воспротивиться… Может, и есть другая царская грамота?.. Не иначе — есть. Не будь ее, сами паны и этакой бы не придумали.
Докурив трубки и покончив с делами в кузнице, крестьяне разошлись. В деревне всякий рассказывал соседям об услышанном. Кое-что знали и односельчане. Слухи, толки, пересуды все росли, разбухали.
Когда ветер ранней
В такое вот теплое утро, уже в середине апреля, у сарая возился с хозяйственной снастью старый Бальсис со старшим сыном Пятрасом.
Бальсис — человек прилежный и предусмотрительный. Ко всякому времени года готовился заранее. Поэтому и теперь, с наступлением весны, начал заботиться о приближающейся страде. Прежде всего вытащил из-под навеса соху. Повертел, приподнял, налег на рукояти — ничего, оглобля выдержит, только полоз разболтался, придется подвязать новыми подтужинами. А где же сошник?
— Пятрас! — крикнул он сыну. — Нет ли где сошника?
Сын вышел из-под навеса с куском железа — один конец заострен, а другой согнут так, чтобы насадить на полоз.
— Вот, — показал он отцу на сошник.
Отец повертел, обмахнул ладонью и оглядел со всех сторон.
— Заржавел… Ржа разъедает. Не положили, как надобно…
Сын махнул рукой:
— Велико дело!.. Взрежет две борозды — как серебро заблестит. Да, наконец, пусть разъедает. Надоело…
На руках его носи, то прижимай, то поднимай, а пахота — будто свинья рылом копала. Сделаем, батя, плуг. Будем работать, как крестьяне из-под Ленчяй. Видел я прошлый год, они пары поднимали. Земля сухая, суглинок, а как идет — смотреть приятно: глубже, шире, борозда в борозду — вот это работа!
Отец нахмурился и минуту помолчал.
— С ленчяйскими нам не сравняться. Они — королевские, чиншевики, давно уже на барщину не холят. Им-то что! На себя и работа другая. Для пана плуги мастерить будем?! На поместье четыре дня, для себя — два. Не дождутся они! Хватит и сохи.
Сын ничего не ответил, а отец помолчал и, падевая сошник, продолжал:
— Плуг нам не по карману, дорогая штука… И что скажут соседи, коли ты выйдешь плугом панские поля пахать? Сам знаешь, какая у барщинника работа — только время провести. Крику много, а всё — для отвода глаз.
Пятрас насмешливо глянул на отца:
— Отец! Запамятовал ты, что больше крепостного права нет. Все слышали царский манифест. И в костеле читали, и на сходках. А наш пан, говорят, со злости чуть бороду себе не вырвал.
— Читать-то читали, а барщина осталась по-прежнему. Ты сам говорил — еще два года нам на панов трудиться и какие-то грамоты подписывать, а потом еще сколько-то лет деньги за землю платить. Не укладывается все это в моей старой голове. Крепостным я родился, крепостным и помру.