Пойдем играть к Адамсам
Шрифт:
– Везде. И телевизор тоже.
Он включил верхний свет на кухне, свет на стойке и на плите. Синди включила все лампы в гостиной, телевизор и малоиспользуемый светильник на крыльце.
Вместе они шли по коридору, заглядывая в спальни, пока наконец весь дом не залило светом.
– Теперь мы в безопасности?
– Думаю, да. – На самом деле Бобби чувствовал то же самое, что и прошлой ночью. Сборщик мог видеть, что внутри, а Бобби не мог видеть, что снаружи. Разница в том, что за двадцать четыре часа он потерял самообладание. И в огород он сегодня не выйдет – ни за что. Он был напуган
– Ну… – сказала Синди.
– Не волнуйся. – Впервые в жизни Бобби делал то, что так часто делали взрослые, а именно скрывал свой страх от другого человека, но делал он это из сострадания. Возможно, свет сработает. В доме стало светло, как днем.
– Куда ты идешь?
– В подвал, дура.
– Я больше не хочу туда спускаться. – Синди скрестила руки на груди. – Там страшно.
– Тогда не спускайся. – Бобби повернулся и пошел вниз. У него было не больше энтузиазма, чем у Синди, но его следующим моральным обязательством была Барбара – даже находясь на грани капитуляции, он нес за нее ответственность.
– Бобби-и-и-и… – Синди снова заплакала, но на этот раз тихо.
Только этого ему и не хватало. Ему самому хотелось плакать.
– Ладно, залезь в стенной шкаф или под кровать. Мне все равно. Я должен идти вниз.
Заплаканая Синди последовала за ним, на полпути оглянулась назад, на страшный дом, а затем посмотрела вниз на жуткий подвал. И все же стала спускаться вслед за Бобби, ступенька за ступенькой.
Дверь в комнату отдыха была открыта, как ее и оставила Синди, и, посмотрев в окно, Бобби успокоился: там никого не было – то есть никого, кого можно было бы увидеть. К тому же, одного взгляда было достаточно, чтобы сделать вывод: кто бы ни заглянул внутрь – а Бобби не сомневался, что Синди действительно кого-то видела, – он должен был присмотреться очень внимательно, чтобы заметить что-то необычное.
Барбара сидела на краю скамейки для пикника, придвинутой к одному из стальных столбов, поддерживающих потолок. Руки заведены за столб и связаны, а обмотанная вокруг тела веревка удерживала ее в вертикальном положении. Ноги совершенно свободны и более или менее изящно подогнуты под скамейку, а рот, конечно же, заклеен скотчем. В этом положении она находилась значительно левее окна и, к счастью, спиной к нему. Наконец, свет, исходивший от голой лампочки над верстаком, был тусклым, и ее связанные за спиной руки находились в тени.
Бобби нерешительно вошел в мастерскую и еще более нерешительно подошел к стене с окном, которое было почти на уровне земли. Синди осталась стоять у двери, с опаской глядя на него.
Он повернулся и представил, как на месте того мужчины подкрался бы к этому окну. Он не стал бы шуметь, следовательно, не представлял бы непосредственную опасность. Быстро заглянул бы внутрь, посмотрел вперед и ничего бы не увидел. Потом, более внимательно, налево и направо. Наконец, заметил бы кого-то, сидящего на верстаке и болтающего грязными ногами взад-вперед. Человек – ребенок – случайно поднял бы глаза, увидел подглядывающего и закричал бы. После этого во всем доме зажегся бы свет, и пришло бы время «рвать когти».
Подобные пошаговые умозаключения приписывают людям гораздо старше Бобби, но это никоим образом не соответствует
– Бобби, мне страшно. Я не хочу входить…
– Входи или иди куда-нибудь в другое место, – сказал он. – Я закрою дверь и останусь сторожить. Если не хочешь, уходи.
– Я устала.
– Тогда иди спать.
Синди больше не говорила, что ей страшно. Вместо этого вошла и послушно закрыла за собой дверь. Стало очень темно, но вскоре, когда глаза привыкли к темноте, из окон всех верхних комнат, где они включили светильники, заструился слабый свет. Через некоторое время, когда они освоились, страх отчасти прошел. Хотя, как и их пленница, они испытывали некоторый дискомфорт. Теперь оставалось только слушать.
П
од конец четвертого дня Барбара была окончательно сломлена, хотя с заклеенным ртом не могла ни говорить им что-либо, ни умолять их. Настал момент, когда после неудавшегося утреннего бунта ее подвесили за руки, заведя их за спину. Если б они тогда отпустили ее и дали ей хотя бы минуту отдыха, то она – без всяких уловок – сделала бы все, о чем бы ее ни попросили. Служила бы им. Позволяла бы бить себя. Дала бы клятву хранить все в секрете. Лишь бы они прекратили свою игру. И это была чистая правда. Она так думала и верила в это. Однако дети в течение всего дня либо ни о чем не подозревали, либо им было все равно.
Они оставили ее на ночь в позе, которую придумала Дайана. Привязали спиной к столбу, руки за спиной, одна нога служила опорой, а другая была заведена назад и привязана к запястьям. Это было невыносимо, и Барбара не смогла бы так стоять, если бы не веревки – завязанные под полным контролем Дайаны, – которые обвивали опорный столб, ее ногу и тело и удерживали ее в таком положении. Даже потеряв сознание, Барбара опустилась бы лишь на пару дюймов и осталась стоять.
Это уже слишком, это уже чересчур, – говорила себе Барбара. К завтрашнему утру она будет в невообразимом, почти вегетативном состоянии. Мелодраматическое сожаление, с которым она повторяла это про себя – ни о чем другом она думать не могла, – было вызвано не столько нынешним дискомфортом, сколько тем фактом, что дети зашли так далеко.
Смысл игры, в которую играли дети, заключался в том, чтобы вызывать чувства беспомощности, унижения и – иногда – боли, наблюдать за ними и экспериментировать. Это было предварительное исследование по крайней мере одного вида человеческих отношений. Однако никто не выдерживал и четырех часов, не говоря уже о четырех днях и ночах. Время было тем ингредиентом, которого они не понимали или с которым – неосознанно – хотели играть. Точнее, реальность времени.