Поздний звонок
Шрифт:
– Ну, дальше, – подбодрил его Родыгин. – Что теперь нужно сказать?
– Можно войти?
– Ты уже вошел.
Облегченно вздохнув, Филимонов пошел было к своему столу, но Родыгин, как гипнотизер, на расстоянии удержал его отвесно выпрямленной ладонью. Филимонов ощутил, как в грудь ему упирается что-то невидимое и упругое, похожее на струю воздуха от вентилятора, только гораздо тоньше и тверже. Он задом отступил обратно к двери.
– Теперь нужно попросить разрешения сесть на место, – подсказал Родыгин.
Филимонов молчал, чувствуя, что скоро зазвенит звонок. Звонок всегда начинался щекоткой в животе, а уж потом слабым эхом гремел по этажам.
– Давай начнем всё сначала, – предложил Родыгин. – Выйди еще разок и постучи.
– Честное слово, меня тошнило! – сказал Филимонов.
– Пожалуйста, – попросила Векшина, – разрешите ему сесть!
Она по себе знала, какое охватывает одиночество, если вдруг что-то заболит в школе, голова или печень. Недавно на истории у нее пошла носом кровь, Надежда Степановна уложила ее в учительской на диване, и она весь урок пролежала там лицом в потолок, думая о смерти.
Сейчас, чтобы не расплакаться, нужно было немедленно вспомнить что-нибудь хорошее. Векшина стала вспоминать Новый год. Для школьной елки мама сшила ей костюм принца из «Золушки», папа купил в магазине «Подарки» стеклянную пепельницу в виде туфельки. Праздник устроили в спортивном зале, елка стояла на диске старого проигрывателя и начинала вращаться со скоростью тридцать три оборота в минуту, когда Дед Мороз стукал об пол своим посохом. Надежда Степановна, одетая Снегурочкой, села прямо на пол, сняла один валенок, взяла у Векшиной ее хрустальную туфельку, с которой та неприкаянно ходила туда-сюда вдоль шведской стенки, и уморительно пыталась надеть себе на ногу. Все вокруг смеялись, лишь Векшиной почему-то хотелось плакать, и, как всегда, тем горше, чем темнее был источник этих неизъяснимо подступающих к горлу слез.
Родыгин подмигнул Филимонову.
– За тебя тут Векшина ходатайствует. Ты, понимаешь, спьяну чуть не задавил ее вместе с младенцем, а она уже всё простила. Вот женщины! Давай-ка выйди, постучи и отчекань, как настоящий мужчина.
Филимонов опять вышел, дверь закрылась. Родыгин приготовился ласково потрепать его по затылку, когда он будет проходить мимо. Кожу на ладони щекотнет нежный ежик филимоновских волос.
Прошла минута, никто не постучал.
Родыгин прошагал к двери, осторожно приотворил ее, распахнул настежь. Филимонов исчез, коридор пустынно расстилался в обе стороны, за окнами темнело, собирался дождь. Возле ближнего окна стояла швабра, техничка Алевтина Ивановна медленно сыпала из ведра на пол светлые опилки.
– Не знаю, – ответила она на вопрос о том, куда подевался только что бывший тут мальчик.
В классе тоже сделалось темно, Родыгин включил электричество и вернулся к прерванной теме:
– Так вот, ребята, в Сингапуре с пьяными водителями поступают еще оригинальнее, чем в Турции…
5
Вернувшись на рыночек, Надежда Степановна громко спросила:
– Кошелька никто не находил?
Ответом было молчание. Старушки неподвижно восседали на своих ящиках, стараясь не встречаться с ней взглядом.
Она всё поняла и двинулась между ними, спрашивая то же самое у каждой в отдельности. Рядом шел какой-то старик в офицерском кашне. Он интересовался ценами на грибы, возмущаясь и поминая Бога – в том смысле, что не вредно бы его побояться в пенсионном возрасте.
– А он нынче в отпуску, – сказала бабка, торговавшая мухоморами.
Это ничего хорошего не сулило, тем не менее Надежда Степановна спросила и у нее:
– Кошелька случайно не находили?
– Нет, – ответила она и отвела глаза.
Наконец подала голос та самая старушка с черемухой.
– Какой он из себя?
– Черный, – сказала Надежда Степановна.
– И что в нем есть?
– Десять рублей денег. Квитанции.
– И всё?
– Еще мелочь.
– Мелочь-то, что ли, не деньги? Сколь ее было?
– Не помню.
– Сама не знает, сколь у нее денег, – сказала эта старушка другой, сидевшей на соседнем ящике перед трехлитровой банкой с торчащими из нее бесцветными гладиолусами.
Та охотно выразила свою солидарность, сказав:
– Богатые все стали, копейки уж и не считают.
– Потом станет говорить, что я взяла, – по тому же адресу добавила старушка с черемухой и снова повернулась к Надежде Степановне. – Давай, милая, вспоминай. Как вспомнишь, так и отдам. Много вас тут ходит. Может, и не твой.
На ней был плюшевый, с пролысинами, черный салопчик, мужские ботинки. Голова повязана застиранной косынкой с изображением собора Сакре-Кёр и Эйфелевой башни.
Старик в офицерском кашне сказал Надежде Степановне:
– Не слушайте ее, у них на сберкнижках побольше нашего.
В ожидании грозы город затих. Прохожие поглядывали вверх и ускоряли шаги. Надежда Степановна совсем собралась уйти, наплевав на эту несчастную десятку, как вдруг услышала:
– Ты только меня правильно пойми, девушка. Я сейчас вся дрожу.
Старушка достала кошелек.
– Твой?
Глаза ее сияли.
– Чего молчишь? Язык от радости проглотила?
– Мой.
Надежда Степановна почувствовала, что ее саму начинает бить дрожь.
Она взяла протянутый кошелек. Старушка не сразу отпустила его, их пальцы соприкоснулись, и Надежда Степановна всем сердцем ощутила торжественность минуты.
– Десять рублей, восемьдесят четыре копейки. Пересчитай.
– Зачем?
– Пересчитай, говорю, при свидетелях!
Между тем свидетелей становилось всё меньше. Опасаясь дождя, бабки скоренько собирали свои пожитки и уходили. Рыночек разваливался на глазах. Быстро темнело, ветер нес по улице бумажный мусор. Как ключи с речного дна, в похолодевшем воздухе завихрились столбики пыли, вокруг опустевших ящиков завели хоровод рваные газеты и трамвайные талоны.