Поздняя повесть о ранней юности
Шрифт:
По карте — в километре маленький городишко, туда комбат послал две роты, а мы остались в подвале двухэтажного дома. На столе горела свеча, офицеры склонились над картой, что-то решали, спорили. А я смотрел на нового комбата и думал: «По всему видно, что надежный он человек и, наверное, опытный. С таким можно дела делать, не страшно».
Не успел подумать, прибегает из городка связной от командира. Говорит, что заняли оборону по одну сторону площади в центре, а по другую — немцы ходят и разговаривают. Наших не обнаружили. Ротный спрашивает: «Как быть?». У связного кровь из рукава шинели капает: шальная пуля выше локтя мякоть пробила. Командир осмотрелся, увидел меня и послал в город. Предупреди, мол, чтобы до утра сидели и постарались себя не обнаружить. Я расспросил дорогу у связного и пошел.
…Одному на пустынной дороге жутковато. Вдоль дороги деревья и кажется, что за каждым враг. А когда в улицу вошел, то совсем плохо стало от страха. Впереди слышны голоса немцев: разговаривают не таясь. Я иду прямо в сторону их голосов. Связной говорил, что справа должен быть костел, а слева в подворотне наши. Вдруг шепотом зовут: «Иди-ка,
Пришел опять к расчету, связал немцу руки за спиной, предупредил, чтобы не дергался, и повел в батальон. Опять страшно. Привел немца прямо в подвал. А когда рассмотрел при свете — эсэсовец, по документам — из охранного батальона. Тут уже комбат на меня посмотрел хорошо. Ему очень был нужен этот немец. От него узнали, что их батальон занимался эвакуацией двух госпиталей из этого городка. К утру комбат подтянул минометы и с рассветом они ударили. Охранный батальон драпанул, а больше тридцати автобусов с ранеными бросил. Много здесь было всяких трофеев, но не успели мы осмотреться, как нас срочно вывели из этого городка, и опять — вперед. Идем по дороге — деревня большая перед нами, оттуда бьют пулеметы. Комбат вызвал огонь полковых минометов, но не успели они его открыть, как немцы стрельбу прекратили, а еще минут через десять из деревни показалось человек 15–20. Подходят ближе, смотрим — дивизионные разведчики. Говорят, что когда они зашли в эту деревню, немцы драпанули на автомобиле. Там был просто их заслон. Комбат дал команду отставить огонь, ее передали в полк, а мы вошли в деревню. Когда вошли, оказалось, что эту команду в полк не передали, и мы попали под огонь своих минометов. Я бросился с дороги в канаву, вжался в землю, автоматом прикрыл голову. Слышу, под моим животом ворочается чья-то голова, поворочалась и успокоилась. Думал: кого-то убило. Когда все кончилось, и мы поднялись, оказалось, что лежал я на комбате. Опять он на меня посмотрел как на достойного ординарца: прикрыл, мол, командира собственным телом. А я смутился, стыдно мне стало, ведь не специально я его закрыл, просто так случилось. В этом обстреле маленький осколок отбил у моего ППШ целик. Я, бросив свой автомат на повозку, взял оттуда новый, видно, какого-то раненого — вороненый, совсем целехонький. Проверил только патроны в круглом магазине и подходит ли диск от моего автомата. Все сошлось нормально, но надо было, как оказалось впоследствии, посмотреть внимательней.
Потолкались мы в этой деревне пару часов, а потом вышли и почти походной колонной двинулись по дороге. Впереди комбат, оба заместителя, адъютант и старшина. Тут же с десяток солдат из связных и я между ними. Шли по шоссе несколько километров, потом резко свернули влево на проселок и стали подниматься вгору. Не крутой, но длинный подъем, километра два, а потом вошли в лес, пошли по просеке. Слева был старый красивый лес, по правую сторону — молодые сосенки, жиденькая полоска не более пятидесяти метров, через которую хорошо проглядывалось поле, а за ним вдалеке опять лес. Из офицерских разговоров я знал, что должны мы выйти на железную дорогу и вдоль нее занять оборону, окопаться.
Вдруг не более чем в двадцати метрах от нас из окопа прямо на просеку выскочили два немца в длинных тулупах и бросились бежать. Один сбросил тулуп и мгновенно скрылся в молодых сосенках, никто не успел даже выстрелить, а второй продолжал бежать в тулупе. Видно испугался, а проснуться толком еще не успел. Мы с одним солдатом догнали его в несколько прыжков. Подвели к начальству, обыскали. В карманах две итальянских гранаты и сумка с запасными магазинами к автомату. Два автомата нашли в окопе.
Оказалось, что их рота прибыла на прикрытие железной дороги и именно в то место, куда мы шли. Но их ротный решил дать солдатам отдохнуть, уложив спать в лесничестве, видневшемся через редколесье, и выставил охранение, которое уснуло. История старая и очень поучительная.
Комбат оценил ситуацию мгновенно. Последовала команда, и тут же роты залегли в молодняке, а за спиной у нас развернули четыре миномета. В лесу их поставить было нельзя, маленькая полянка не вмещала больше. Комбат лежал в цепи вместе со всеми справа от меня и чуть на метр впереди. Слева от меня лежал немец, которого мне поручили стеречь. Комбат повернулся ко мне, взял автомат и передал по цепи, чтобы без его команды огня не открывали. А удравший немец уже поднял тревогу. Мы видели, как из лесничества выскакивали немцы и уже разворачивались двумя цепями, охватывая полукольцом то место, где мы находились. Комбат выпустил их ровно на середину разделявшего нас поля и скомандовал: «Огонь», поставив ППШ на автоматическую стрельбу. Ударили минометы и автоматы. Только мой автомат в руках моего начальника пискнул одним патроном. Он тут же открыл затворную коробку, и я увидел, что она забита грязью. Комбат вытащил круглый диск и, полуобернувшись, метнул его в меня. Я отклонился
Немцы все остались на середине поля. Это был умелый удар батальона, организованный опытным командиром. Народ наш преобразился; усталость и сонливость как рукой сняло. Все повеселели, громко разговаривали, и расправленные плечи солдат говорили об уверенности в себе, о вере в командира. Мне было грустно и стыдно. Я тащился в стороне уже с разобранным, почищенным и смазанным автоматом, приглядывая за пленным.
Пришли к железной дороге, пересекли ее в длинной прорези, стали окапываться. Комбат подошел ко мне и нарочито сердитым голосом приказал вырыть Г-образный окоп ему и радисту. Мне показалось, он проверяет меня, мой характер, реакцию. Я сказал ему, что нелепость с автоматом — случайность, что больше такого не будет. Он ответил, что такая случайность в другой обстановке может дорого обойтись, а потом уже шутя добавил: «Выроешь окоп быстро — все прощу». И пошел вдоль цепи. Я взял у кого-то лопату, дал ее пленному, расчертил контуры окопа и показал из кармана шинели рукоятку вальтера. Немец взялся за работу, грунт был песчаный и через полчаса он углубился в него по пояс, а я малой лопаткой укладывал бруствер. Поднял глаза и в нескольких десятках метров увидел комбата. Он стоял с замполитом и весело хохотал, глядя на неистовые старания пленного. Вокруг стояла тишина, и казалось, что мы находимся где-то на учениях. Когда окопались, стали кушать. И в этот момент увидели, что по шпалам к нам идут четыре раненых немца с поднятыми руками, таща друг друга. Их допросили и узнали, что они из той группы, которая должна была прикрывать железную дорогу, на которой мы уже сидели. Из их роты осталось в живых всего шесть человек. Два здоровых ушли в тыл, а эти четверо смогли дойти лишь до нас. Прибавив к ним нашего пленного, комбат отправил их на шоссе в сопровождении двух солдат.
…Потом был вечер. Солдаты дремали в окопах, по-прежнему было тихо. Офицеры отошли в редкий лесок у нас за спиной. Комбат позвал меня. Офицеры и весь штаб батальона сидели у маленького костра, напряженно обсуждая ситуацию. Батальон не мог связаться с полком, потерялся в этих лесных массивах. Орудийная стрельба доносилась с той стороны, откуда мы пришли. Наше положение было непонятно и, по-видимому, не только мне. Комбат посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но вдруг спросил тихо, когда и сколько я спал. Я ответил, что в позапрошлую ночь спал часа 2–3. Тогда он велел принести с тачанки один трофейный тулуп ему, а во второй завернуться мне и поспать прямо на тачанке. Так я и сделал.
Проснулся я, когда уже стемнело, подошел к костру. Офицеры снова о чем-то оживленно разговаривали. Спросил у старшины, что нового. Оказалось, послали связных в полк, а радист по-прежнему не может связаться. Комбат сидел на тулупе, опершись спиной о дерево, побритый и свежий, видно, тоже поспал. Шинель и меховая безрукавка расстегнуты, ремни с кобурой лежали рядом. Заместители и адъютант батальона по-доброму глядели на него, а он, улыбаясь, что-то рассказывал из своей прошлой службы. Улыбка у него была добрая, вызывала доверие. Заместители, видно, приняли его в свою семью после дневного эпизода. Никакой натянутости между ними не чувствовалось. Он продолжал свой рассказ, улыбаясь и показывая красивые белые зубы, а когда начинал двигать руками, безрукавка распахивалась, и на груди были видны ордена Красной Звезды и Красного Знамени. Потом он замолчал, подумал, посмотрел на меня и пригласил сесть рядом. Офицеры начали меня о чем-то расспрашивать, но я понял только, что об эпизоде с ППШ он им не рассказал. Мне было стыдно тогда и сейчас, но случай этот был. Комбат спросил меня, не изменил ли я своего мнения об ординарцах. Он был весел, контакт с офицерами придавал ему уверенности в себе и, очевидно, решая начать этот разговор, был уверен, что закончит тот, начатый трое суток назад при майоре Пенкине. Я понял его желание, настроение, четко сознавая, что передо мною боевой офицер и, наверное, я его уже больше чем уважал. Внутренний голос, совесть и разум говорили, что с ним можно быть вместе, что ординарец при нем не холуй, а он не барин, но я уже закусил свои детские удила и попросил отправить меня во взвод ПТР. Комбат помолчал, посмотрел на меня внимательно, изучающе. Все сидевшие у костра, молчали, ждали. Потом он начал расспрашивать подробности моей жизни и происхождения. Я рассказал. Все слушали, и я чувствовал, что офицеры хотят мне сказать что-то обидное, видно, и они оскорбились за только что принятого в батальонную семью хорошего человека, но им не позволяло это сделать прежнее, доброе ко мне отношение. А я сидел и ждал, думая, что он вдруг скажет о том, что служил вместе с моим отцом, и тогда я ни за что от него не уйду. Но этого, к сожалению, не случилось. Опять помолчали. Вдруг комбат неожиданно для меня сказал, чтобы я нашел кого-нибудь. Я вскочил, побежал к тачанке, нашел ездового, здорового парня с огромной бородой, и сказал ему, что если он побреется, комбат возьмет его к себе в ординарцы.
Через полчаса молодой симпатичный парень подошел ко мне и попросил отвести его к комбату. Я не узнал его, а ведь он был из Молдавии, из какой-то секты, где бриться запрещено. Оба довольные собой мы стояли перед комбатом. Он послал меня опять в группу резерва, где находились все связные от подразделений.
…Через некоторое время после моего возвращения неожиданно все пришло в движение. То ли радист что-то получил, то ли связные вернулись, но батальон быстро зашагал по просеке вдоль железной дороги. Опять впереди шел комбат со штабом, рядом с ним связные, резерв автоматчиков, а затем поротно. Шли быстро, молча и напряженно. Комбат говорил, что нужно к рассвету «оседлать» какое-то шоссе. Потом железная дорога ушла влево, а наша просека уперлась в реденький лесочек на замерзшем болоте. Лед был непрочный, и мы шли, проваливаясь, еще километров 5–6. Наконец остановились в лесничестве. Рядом было шоссе. Роты отправились занимать оборону.