Поздняя повесть о ранней юности
Шрифт:
Следующей осенью на трамвайной остановке я встретился с этим первым «на гражданке» подполковником. Он, узнав меня, спросил, куда же я делся тогда, год назад. Я ответил, что благодаря ему пошел и обманул другого военкома, чего никогда до этого не делал. Вопрос был исчерпан.
Следующий нравственный удар я получил в 1981 году в том же самом военкомате. Меня вызвали в III-ю часть и молодой майор, как тогда о них говорили, принявший эстафету мужества отцов и старших братьев, не поворачиваясь ко мне лицом, а, стоя, наклонившись над столом и работая дыроколом, предложил сдать удостоверение участника войны. Я положил удостоверение на стол. Майор продолжал пробивать дырки в каких-то бумагах и молчал, находясь в неприличной позе, т. е. повернувшись задом и наклонившись. Так прошло несколько минут. Потом он повернул голову и спросил, чего я жду. Я ответил, что хочу все-таки знать,
В декабре 84-го меня повесткой вызвали в военкомат. Я вошел в комнату, указанную в повестке, поздоровался — в ответ молчание, а потом просьба подождать в коридоре. Сижу, жду минут 15–20, затем выходит подполковник, берет у меня военный билет и молча удаляется по коридору. Через несколько минут он возвращается, протягивает мне билет и так же молча удаляется в свой кабинет, хлопнув высокой дверью.
В полутемном коридоре военкомата фиолетовый штамп в военном билете сливался в сплошное чернильное пятно. Вглядываясь, пытаясь прочитать, сошел с крыльца. Привалясь к палисаднику, курили и громко разговаривали молодые парни. Вспомнил об очках. Достал, надел и понял, что дело не в них. Опять посмотрел на этих парней, и пронеслось в мгновение все, что было между взятием и снятием.
Номер военно-учетной специальности: 2.10.26. Призыв — нормальный. Оружие: пистолет-пулемет № 6725. Ручной пулемет РПД № 208. Сумка для гранат — 1, шинель — 1, сапоги кирзовые — 1 и т. д., а потом — личное оружие сдал, взамен справка: санобработку прошел, формы 24 не обнаружено. И, наконец, эта — с воинского учета снят.
Я шел на работу через сквер мимо Преображенского собора, не замечая зимней вьюги, и вдруг подумал, что с этим штампом я уже никому не нужен, что время вычеркнуло меня, пришли другие, и я ушел в категорию безвозвратных потерь. И нет моих современников, с которыми делал одно дело, которым благодарен за то, что встретились. Стало страшно, что мог разминуться, а потом вдруг подумалось, что их были миллионы — людей, шедших в бой, и уж если попал к ним, то непременно встретился бы с достойными.
Вспомнил все, вспомнил всех, вспомнил до мельчайших деталей и почувствовал, что ни разу не забывал ничего и никого, просто был занят будничными делами, как и все. Невероятно интересная и тяжелая вещь — память. Когда мы были мальчишками, она бросала нас вперед, а сейчас почему-то отбрасывает назад, в прошлое и не поймешь ассоциаций, к которым она приводит, но, очевидно, все-таки к промежутку времени между штампами ПРИНЯТ и СНЯТ с воинского учета.
Снова вернемся в эшелон с демобилизованными воинами. Он продолжал тащиться от станции к станции, на больших простаивая долго, а маленькие проскакивая без остановки. При формировании составов нас тащили в разные концы, то в середину, то в голову, то в конец. Вот уже и Дербент. В станционном буфете все тот же усатый за прилавком. Ведет себя вежливей и нет голодных беженцев.
Потом Кубань. На каждой станции маленькие базарчики, где чистенькие в платочках казачки торгуют всем, что у них есть: овощи, вареные куры, яйца, горячие пирожки, сметана, молоко…
— Куда же вас везут, солдатики? — спрашивают сердобольные торговки, настороженно ожидая ответа.
— В Корею, мамаша, куда же еще. Едем добивать мировой империализм, — отвечает какой-нибудь остряк и женщины, со слезами на глазах, отдают свой товар в солдатские руки, с просьбой вернуть пустую посуду.
В вагонах возникают ссоры, споры и даже маленькие потасовки. На очередной станции несколько сержантов ходят вдоль вагонов и развеивают миф о нашем участии в Корейской войне. Но доброта тоже имеет инерцию, и угощения продолжаются.
Приехали в Тихорецк. Так же много торгующих большими буханками белого хлеба — приветливых,
Объявляют, что стоять будем шесть часов, горячий обед на армейском продпункте. Нас четверо, хорошо знающих Гришу Гиндельмана, и мы идем по его адресу, но дома не застаем. Говорим с хозяйкой и уходим в вагоны, а через час появляется Гриша. Увидев его, мы ахнули: хромовые сапоги, кожаное пальто и галифе, а на голове — кожаная фуражка-сталинка. На его тощей фигуре все это одеяние блестит, хрустит и он похож на комиссара ВЧК. Смеемся, но Гришу это нисколько не смущает, и он приглашает нас в ресторан. Сдвинутые столы ломятся от экзотических закусок и бутылок — гуляют сержанты 14 ТТСП, как говорит Григорий. Но самое большое удивление в конце, когда он достает из кармана большой и опять же из черной кожи, бумажник, плотно загруженный новенькими сторублевыми ассигнациями. Щедро расплачиваясь с официантом, стоящим за его спиной, Гриша дает последний совет:
— Приедете домой, ни в коем случае не идите работать на фабрики и заводы. По всей стране существует огромная сеть всевозможных заготовительных контор: «Заготзерно», «Заготскот» и т. д. Я работаю в конторе «Заготсырье» — это золотое дно, ребята!
А у официанта бегают глаза с одного лица на другое, затем на Гришу и, очень внимательно, на его бумажник. Вспоминая эту сцену в вокзальном ресторане станции Тихорецк, почти уверен, что Гришу «сдал» именно этот здоровяк-официант: через семь месяцев демобилизовался Володя Портнов и по дороге в Харьков остановился в Тихорецке навестить Гришу. Хозяйка сказала, что его осудили на семь лет.
Гриша был один, всех родственников расстреляли немцы. На фронт он попал в пехоту, в минометную роту, дважды был ранен, признан ограниченно годным, но из армии не ушел. Уходить было некуда. Удивительно чуткий к чужому горю, очень добрый, он, вполне вероятно, и это похоже на него, сел в тюрьму вместо кого-то другого.
И вот рано утром, еще темно, мы в Ростове. Сразу же началось расформирование нашего состава: на первых двух вагонах мелом написали «Киев», на трех — «Москва», а на остальных — «Челябинск». Начались пересадки из вагона в вагон, и в наших осталось человек по пятнадцать. Ходим вдоль вагонов, прощаемся, говорим последние теплые пожелания друг другу, но чувствуется, что все взволнованы приближением новой, совершенно незнакомой жизни на гражданке.
Наши вагоны быстро растаскивают в разные концы станции, и мы ждем попутных маршрутов. Но недолго. В этот раз попали в эшелон, идущий почти без остановок. Опять Донбасс, знакомые станции и восстановленный вокзал в Ясиноватой. Быстро проехали Красноармейск, Чаплино и вот уже Синельниково. Так же стоит рядом с вокзалом старый знакомый телеграфный столб, на котором сидел немец, чуть не угодивший под пулю полицая.
В вагоне никто не спит, но все молчат. До Днепропетровска нас двое, я и старший сержант Ковтун из батальона связи. Ему в поселок Крупской в районе Петровки. Около одиннадцати ночи доезжаем до станции Нижнеднепровск-Узел, и неожиданно начинается переформирование состава. Нас таскают в разные концы станции, лязгают буфера вагонов, а мы у открытой двери и нам хорошо видны освещенные фонарями улицы правобережья. Когда, после очередного маневра, нас заталкивают на запасной путь, не выдерживаем, надев шинели и захватив вещмешки, по шпалам уходим в город. Моросит мелкий дождь, мы идем по насыпи, сходя с нее, когда идут навстречу или догоняют поезда. Пережидаем и идем дальше. Молча. В новую жизнь, которую нужно будет начинать с нуля. Уже завтра утром не будет команды «подъем», физзарядки и приказа «выходи строиться в столовую». И никакого котлового довольствия, которое так надоело за долгие годы службы, но к которому привыкли и не замечали, как смену дня и ночи.
Таким я вернулся домой. Октябрь 1950 г.
Вот уже и мост через Днепр. Поднимаемся на автодорогу, идем по трамвайным рельсам, надеясь, что догонит дежурный вагон. Впереди — яркий свет и блески сварочной дуги. Подходим, два сварщика сваривают рельсы, третий стоит и что-то ворочает у дизель-генератора. Дальше восемь девушек тащат рельс ухватами-щипцами с длинными ручками, сгибаясь от тяжести и осторожно переступая неустойчивыми ногами. От неожиданности увиденного останавливаемся: вот она новая жизнь на гражданке. Останавливаются и девушки, опускают свой рельс, все восемь поворачиваются в нашу сторону: