Поздняя повесть о ранней юности

Нефедов Юрий Андреевич

Генерал, которого выхватили из машины, потянул руку к пистолету, но его так швырнули в сугроб, что оторвали кобуру вместе с пистолетом. Он возмутился, напомнил нам, что он все-таки генерал, хоть и пленный, попросил обращаться с ним вежливей. Как бы они ни выглядели, грязные, обмороженные, завшивленные, голодные — никогда наши солдаты не относились к ним так, чтобы ущемить их человеческое достоинство или унизить. Так было — это я видел собственными глазами. И это нашло подтверждение через много лет.

В 52-м, когда я начал учиться в Металлургическом институте, к нам пожаловали десять молодых немцев из ГДР, направленных на учебу в Советский Союз. Это было совсем

неожиданно: еще не зажили раны войны, город еще не полностью восстановлен, немец и фашист были синонимами. В нашей группе из 25 человек 15 были фронтовиками, а один даже из тех, кто был угнан в рабство в Германию. Какой будет встреча с ними, хватит ли у наших ребят интернационального заряда и здравого смысла нормально с ними общаться. Как выяснилось позже, об этом думали и немецкие парни.

После первого семестра, когда немцы изучали русский язык, в нашу группу электрометаллургов пришли два студента-немца: Вернер Фукс и Гельмут Кинне. Встреча с ними прошла дружественно и буднично, вроде бы мы только и делали, что учились с немцами. Они оказались довольно общительными ребятами, легко шли на контакт, а так как интерес у нас был обоюдный, то совсем быстро установились вполне нормальные студенческие отношения. Когда они хорошо овладели языком, а это уже после третьего курса, на производственной практике в Запорожье на обсуждение были поставлены вопросы, касающиеся военного периода. Споры были ожесточенные, до предела откровенные, но так как обе стороны искали истину, все оканчивалось мирно и благополучно, нисколько не влияя на установившиеся добрые отношения.

Самым болезненным для наших коллег был вопрос существования двух немецких государств и, как оказалось, в тот период было трудно объяснить, кто же по-настоящему стал инициатором этого раздела. Так называемая «хрущевская оттепель» наложила запрет на сталинскую политику послевоенного устройства германского государства, и многие вопросы, рассмотренные на Ялтинской и Потсдамской конференциях, просто замалчивались. Шло интенсивное строительство ГДР.

Учились немецкие студенты очень хорошо. Кураторы из ГДР постоянно ориентировали их на будущие задачи и соответствующую специализацию при обучении. После третьего курса они начали жениться на наших студентках. Гельмут женился на Тамаре Мирошниченко. Все немецко-украинские семьи сохранились до наших дней, и уже вырастает второе поколение от этих смешанных счастливых браков.

После окончания учебы мы не теряли связи и иногда переписывались, чаще перезванивались, но всегда все знали друг о друге. Хранить дружбу студенческих лет немецкие ребята умеют. Уже более пятидесяти лет у меня есть очень надежный и искренний немецкий друг Гельмут Кинне, которому можно написать, позвонить, приехать и пригласить к себе, поговорить, поспорить, отвести душу и расстаться с чувством обоюдного удовлетворения и с желанием встретиться снова.

В 69-м мне довелось попасть на научную стажировку в ФРГ в Аахенскую Высшую техническую школу сроком на один год. В течение этого времени пришлось поездить по стране и не единожды встретиться с бывшими военнослужащими вермахта, побывавшими у нас в плену. Это были самые разные по своему социальному статусу люди, разного уровня обеспеченности, образования, возраста и воинских званий. В период стажировки таких встреч было около десяти. Все они были похожи одна на другую тем, что ни один из бывших военнопленных не сказал худого слова в адрес нашей страны, армии или народа.

Первым был рабочий-сварщик, что-то ремонтировавший в литейной лаборатории. Он услышал, как мы по-русски разговаривали с египетским специалистом,

ранее окончившим московский вуз. Он снял свой защитный щиток, с улыбкой подошел к нам и спросил, можно ли поговорить. Он прилично знал язык и рассказал, как попал в плен на Северном Кавказе, был в лагере, а потом работал на восстановлении шахт в Донбассе. Будучи сварщиком, трудился в бригаде вместе с нашими людьми. Был расконвоирован, в лагерь должен был являться к вечерней проверке. Среди наших рабочих имел много друзей, тоже бывших солдат, бывал у них в семьях, научился пить водку по-нашему и петь шахтерские песни. Он даже пропел мне: «Вышел в степь донецкую…» и «А молодого коногона…». С большой теплотой вспоминая русских коллег, он сказал, что уехал бы работать туда опять, если бы там платили хоть на двести марок больше.

За нашей беседой издалека наблюдал начальник лаборатории, бывший эсэсовский офицер. Слышать разговора он не мог, но радостное лицо бывшего солдата он видел. И, как рассказали коллеги-немцы, попросил прислать к ним другого сварщика.

Еще одна встреча состоялась в Ганновере на Международной ярмарке у большого стенда с канцелярскими товарами. Стоявший там представитель фирмы вдруг услыхал русскую речь и с радостью бросился к нам. Это был бывший гауптман, командир роты, работавший в плену на Горьковском автозаводе бригадиром слесарей. Он с гордостью сообщил о том, что был стахановцем, и поведал такую же трогательную историю своей дружбы с нашими рабочими. Когда мы с коллегой стали уходить, он принялся одаривать нас сувенирами и передавать приветы всему Горьковскому автозаводу.

Однажды коллеги-немцы пригласили съездить в Трир, на родину Карла Маркса, а, возвращаясь, мы остановились ужинать в небольшом уютном придорожном ресторанчике. Нас было шесть человек, мы сдвинули два столика и кушали, негромко беседуя. Неожиданно один из двух пожилых немцев, сидящих за моей спиной, обратился ко мне и попросил разрешения поговорить. Я пересел к нему, его знакомый ушел, и мы начали неторопливый разговор. Мой собеседник — большой седой красивый старик, представился как бывший полковник вермахта, начальник госпиталя, военный врач во многих поколениях, угодивший в наш плен зимой 1944-го под Корсунь-Шевченковским. Вместе с ним в плен попала и его жена, работавшая в госпитале переводчицей, владевшая шестью европейскими языками, в том числе русским. В настоящее время она известная в ФРГ писательница.

В госпитале было много раненых, и его немедленно перевезли в Новошахтинск. Кто-то распустил слух, что здесь раненых будут уничтожать руками своих же врачей и немецкие врачи сразу же попрятались в среде военнопленных, чтобы не участвовать в убийствах. Лечить раненых стали советские врачи во главе с женщиной-майором. Он назвал ее еврейскую фамилию, имя и отчество, а я подумал, каково же ей было это делать, если она, наверное, имела расстрелянных гитлеровцами родственников.

Когда администрация лагеря выявила немцев-врачей, наша женщина-майор привезла в госпиталь машину медикаментов и, оставив, сказала:

— Лечите сами, а нам надо дальше, на запад.

В 46-м в Новошахтинске у него родился сын, который в настоящее время уже окончил медицинский факультет и очень просит его организовать поездку на родину.

— Я и сам хотел бы с ним поехать, — медленно, но правильно выговаривая русские слова, продолжал мой собеседник. В вашей стране я провел шесть не самых плохих лет своей жизни. Многое узнал, многое понял, очень много передумал. Если бы было можно оттуда, из Новошахтинска, сказать всему вашему народу: простите, спасибо, будьте счастливы.