Пожиратели огня
Шрифт:
Коанук был положительно поражен, он в этот момент смотрел на возлюбленного вождя с чувством благоговейного уважения, почти трепетного страха, и ему думалось, то Великий Дух — Мату-Уи вдохнул в мозг Виллиго ум превыше обычного человеческого ума.
Между тем то, что сумел сделать Виллиго, было еще далеко не много; дело в том, что Джонатан Спайерс, сознавая, что ему рано или поздно придется поручить управление «Лебедем» и «Осой» кому-нибудь постороннему, распорядился провести на верхнюю палубу некоторые из простейших проводов, посредством которых можно управлять судном. Однако, управляя его движением, человек, знакомый с применением этих хрустальных кнопок, не знал ни одного из секретов механизма; он не мог ни привести в движение механизма в случае остановки, ни регулировать машин, вырабатывающих воздух или электричество, не мог приводить в действие электрические аккумуляторы, словом, не знал ничего из сложного механизма. Кроме того, предусмотрительный американец благодаря известному рычажку мог совершенно остановить действие этих кнопок или ограничить ток известным временем, несколькими часами, сутками или месяцами или действие всего механизма или отдельных частей его, смотря по желанию.
Таким образом, оба судна, даже управляемые кем-нибудь посторонним, все же оставались в полной его зависимости; но так как, уходя, капитан, не предвидевший того, что произошло в его отсутствие, не принял этой меры предосторожности, то «Лебедь», черпавший свои запасы электричества из воздуха или воды, мог действовать в продолжение 50 лет, до полного износа некоторых своих частей.
Придя во Франс-Стэшен, Виллиго никому ничего не сказал ни слова о случившемся, точно так же и Коанук хранил полное молчание.
— Слишком много глаз, слишком много ушей, слишком много языков в большом доме, — сказал Виллиго, — и если Коанук не сумеет удержать своего языка, то Туа-Нох, прибывший сегодня утром, будет предупрежден, и нам не удастся захватить громадное чудовище! — Так Виллиго называл «Римэмбер».
— Коанук не женщина, и его язык не болтает без его воли! — отвечал в тон ему юный воин.
Когда же во время разговора с Оливье Джонатан Спайерс сделал знак своему негру, то Виллиго, от взора которого ничего не могло укрыться, разом понял, что Туа-Нох, то есть «восточная птица», как он прозвал Красного Капитана, посылал своего негра передать какое-нибудь приказание людям, оставшимся на судне. Чтобы не допустить этого чернолицего убедиться в исчезновении «нашего чудовища», Виллиго и Коанук пустились по его следам. Вскоре они нашли его и, забежав вперед и притаившись в кустах цветущего лавра, дали ему пройти мимо себя, затем разом, точно по команде, послали ему вдогонку свои бумеранги. Страшные орудия, попав негру в голову, уложили его на месте без стона, без вздоха.
Спустя несколько минут волны озера поглотили труп несчастного негра. Радуясь тому, что они лишили Красного Капитана последнего его союзника и всяких вестей о его судне, оба австралийца направились в свою деревню, где им предстояло исполнить свою роль на Празднике огня, который должен был начаться тотчас же по прибытии в деревню канадца и его друзей.
Виллиго был доволен собой, хотя не предвидел даже всей важности того, что ему удалось сделать. В самом деле, каким образом мог теперь вернуться на «Римэмбер» Красный Капитан? А если он не мог этого сделать, то что станется с остальными заключенными в подводном колоссе и лишенными возможности выйти наружу?
Действительно, если бы Джонатан Спайерс знал о случившемся, он, конечно, не последовал бы за гостеприимными хозяевами Франс-Стэшена в деревню нагарнуков, но он даже не подозревал, что мог лишиться благодаря пустячной случайности плода всех десяти лет своей трудовой жизни, своей смелой настойчивости, своих бессонных ночей.
В данный момент его всего более занимал один вопрос, над разрешением которого он трудился с самого момента своего знакомства с молодым графом. Все в этом молодом человеке — и звук его голоса, и фигура, и манеры казались ему знакомыми, точно он уже видел его когда-то, и, чем больше он прислушивался к его голосу, чем больше смотрел на него, чем больше приглядывался к нему, тем сильнее в нем сказывалось это впечатление.
Наконец он не выдержал и прямо обратился к молодому человеку за разъяснением мучившего его вопроса.
Идя подле графа по пути к большой деревне нагарнуков и беседуя с ним о том о сем, он вдруг прервал этот пустячный разговор словами:
— Простите меня, граф, но я положительно сгораю от нетерпения предложить вам один вопрос!..
— Сделайте одолжение, — воскликнул Оливье, — я весь к вашим услугам!
— Чем больше я на вас смотрю, тем более мне кажется, что я уже раньше когда-то имел удовольствие видеть вас! Скажите, моя наружность не кажется вам знакомой?
— Возможно, конечно, что мы с вами когда-нибудь встречались, но признаюсь, ваши черты не запечатлелись в моей памяти. Я много путешествовал! Вы, вероятно, тоже, а при таких условиях мимолетные встречи так часты, что их с трудом запоминаешь! Быть может, мы виделись с вами в России?
— Я совершенно не знаю этой страны!
— Так, может быть, во Франции?
— Тоже нет, я, как всякий американец, мечтаю о поездке в Европу, и главным образом во Францию, но до сих пор еще там не был!
— Ах, да, ведь вы американец; значит, мы, вернее всего, встречались где-нибудь у вас на родине!
— А какие города Америки вы изволили посетить?
— О, весьма многие… Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимор, Цинциннати, Новый Орлеан, Сан-Луис, Сан-Франциско…
— Сан-Франциско?!
— Да, я состоял давно, лет десять тому назад, при нашем посольстве в Вашингтоне; в то время наш консул в Сан-Франциско заболел, и я был командирован временно исполнять его должность…
— Десять лет тому назад! — прошептал Джонатан Спайерс, разом побледнев как полотно.
— Что с вами? Вам, кажется, дурно! — участливо осведомился Оливье.
— Не беспокойтесь, граф… Это сейчас пройдет: я не мог сразу совладать со своим волнением! Позвольте мне рассказать, граф, один маленький случай!
— Сделайте одолжение, я вас слушаю! — сказал Оливье.
— Это было давно, лет десять тому назад. Однажды вечером на углу улицы Кияй, близ Вашингтонского сквера, молодой человек лет двадцати, доведенный нуждой, самой горькой нуждой до полного отчаяния, не находя нигде работы, в отчаянии решил наложить на себя руки и покончить расчеты с жизнью. Вдруг случайно проходивший мимо молодой человек приблизительно одних с ним лет, заметив его бедственное положение, подошел к нему, и, точно прочитав в его душе его намерение, достал из своего бумажника сто долларов и сунул в руку несчастного, сказав ему по-французски только два слова…
— «Работай и надейся!» — подсказал ему Оливье, стыдливо улыбнувшись.
— Так это были вы? Вы?! — воскликнул капитан. — Вы, которого я разыскиваю вот уже скоро десять лет, чтобы отблагодарить вас, чтобы сказать вам, что моя преданность вам безгранична, чтобы сказать, что та жизнь, которую вы тогда спасли, теперь всецело принадлежит вам!.. И я… и я… — Но он вовремя спохватился, что сознаться в том, что он виновник всего случившегося вчера, значило бы погубить себя навсегда в глазах графа и рисковать своей жизнью, так как все эти дикари набросились бы на него, чтобы отомстить за исчезновение нагарнука, и даже граф не мог бы защитить его от черной толпы.