Пожирательница грехов
Шрифт:
Конечно же, ты не приехал, и к тому времени я уже зареклась тебе звонить. Ты даже не вернулся в Бостон. В мае я получила от тебя странное послание на открытке с изображением променада в Атлантик-Сити:
Я сбежал, чтобы попасть во флот, но меня не взяли. Они считают, что специальность “древнегреческий” им не подходит. Тогда я притворился безграмотным и получил работу в одной забегаловке. Все лучше, чем прыгать с колокольни. Привет Короманделю. Твой Бе.
Как всегда, я не поняла, смеешься ты или нет. Разумеется, я горевала, но не из-за твоего отъезда, который был предрешен. Слишком неожиданно все произошло. А где же моя заключительная сцена со скамейкой в парке, где легкий весенний ветерок, где тренчкот (который мне было не суждено купить), твой исчезающий силуэт? И даже когда я поняла, что не было в нашем будущем ни ненавистного домика с верандой, ни электробритвы, ни тех смутных и счастливых
И поскольку ты ушел неправильно, мне казалось, что ты вообще не ушел. Ты был рядом, как миазмы или запах мышей, гасил мои потуги на оптимизм — ведь я от ужаса действительно старалась быть оптимисткой, — этим твоим желчным ехидством. Я все время чувствовала, что бы ты мне сказал, будто у меня был черный двойник, который телепатировал мне свои черные мысли. И когда я уже обручилась (через семь месяцев, с одним архитектором, который проектировал и по сей день проектирует жилые дома), ты дал мне понять, что ждал от меня иного. Настоящая свадьба — конечно, у меня было все как у людей, включая белое платье, — все это переполняло тебя желчью. Я так и видела тебя, в твоей заляпанной комнате, на полу валяются твои носки в катышках, на столе пустые консервные банки из-под сардин. Чем ты питаешься? Собственным сарказмом и разговорами о том, что ты не предашь, как я? (Предать что? Кого? Кому? В отличие от следующего поколения, мы не умели пригвоздить противника.)
Рождение моих двух детей тебя не впечатлило, как, впрочем, и мои академические успехи. Я стала каким-никаким, но авторитетом по писательницам-домохозяйкам XIX века. После замужества я поняла, что у меня действительно больше общего с женщинами-писательницами, чем с романистами-готиками. Полагаю, такое понимание моей истинной сути говорит о моей зрелости — слово, которое ты презираешь. Из самых известных имен, которых я изучаю, — миссис Гаскелл и (ты, наверное, слышал о ней) миссис Дж. X. Ридделл [23] — она еще писала под псевдонимом Ф. Дж. Грэффорд. Я написала солидный труд по её роману “Джордж Гейт из Фен-Корта", его опубликовали в одном солидном журнале. Нет нужды говорить тебе, что у меня штатная должность: наша кафедра много лет не испытывала приязни к женщинам, а недавно на нее надавили по части кадровой политики. Как ты неустанно повторяешь, я символ, знаковая фигура. Я прилично одеваюсь, как и положено культовой фигуре. По мере того как я богатею, мой прежний гардероб с упором на шерстяные вещи темных топов постепенно перекочевал в контейнеры Армии Спасения и сменился коллекцией элегантных брючных костюмов и премиленьких платьев. Мои коллеги-мужчины считают, что я женщина преуспевающая и весьма холодная. У меня больше не бывает случайных связей: ненавижу памятные сувениры, которые не выбросишь. Мои пальто не топорщатся, а на конференциях, завидев меня, никто больше не округляет глаза.
23
Элизабет Клегхорн Гаскелл (1810–1865) — английская писательница. Д ж. X. Ридделл, она же Ф.Дж. Трэффорд (наст, имя Шарлотта Элиза Лоусон Коуэн, 1832–1906) — автор готических романов.
В последний раз я встретила тебя на крупной конференции, где еще проходила ярмарка вакансий. Забавно, в тот год она была в Нью-Йорке. Я выступала с докладом об Амелии Эдвардс [24] и о других журналистках того периода. Увидев твое имя в списке выступающих, я подумала, что это кто-то другой. Но это был ты, и все выступление ты доказывал, что у Джона Китса был сифилис. Ты серьезно изучил применение ртутных препаратов в начале века, а финальный абзац твоего доклада явился шедевром незавершенности. Ты пополнел, но выглядел неплохо, как будто играешь в гольф. И напрасно я ждала, когда же ты улыбнешься язвительно: лицо твое было непроницаемо.
24
Амелия Эдвардс (1831–1892) английская писательница.
Потом я подошла тебя поздравить. Ты удивился, завидев меня, сказал, какая же ты стала, и, видимо, тебя изумили моя фирменная прическа, красный джемпер, модные сапожки. Ты женат, у тебя трое детей — ты поскоpee достал фотографии из бумажника, протянул их, словно талисманы. Я в ответ протянула свои. Мы даже не договорились вместе выпить. Мы пожелали друг другу всего хорошего, мы были разочарованы. Теперь я понимаю: ты бы хотел, чтоб я умерла
На этом бы и всё — не пойму, отчего же не все. Я безусловно люблю мужа и детей. Кроме того, на заседаниях кафедры, под долгие разговоры про бюджет и учебные планы, я вяжу афганским крючком: дома я готовлю детям вкусненькое, устраиваю дни рождения, много пеку и мариную. Мой муж радуется моим успехам и, как говорится, вытягивает меня в периоды депрессии, которые случаются все реже. У меня богатая и полноценная сексуальная жизнь — и я даже представляю, как ты усмехаешься, но все равно: богатая и полноценная. Да и у тебя вряд ли лучше.
Но когда я вернулась с той конференции в дом, где живу, — не домик с верандой, а двухэтажный колониальный особняк, где ты, с тех пор как я туда переехала, обитаешь в подвале, — ты не исчез. Я думала, ты рассеешься, будешь изгнан из моей памяти, ты реальный, у тебя жена и три фотографии, и, в конце концов, банальность и есть магическое средство от неразделенной любви. Но и этого недостаточно. Ты стоял передо мною, как всегда, — на полке справа от лестницы, рядом с консервацией, — словно пыльная фигура Джереми Бентама за стеклянной витриной, [25] ты смотрел на меня, уже не с насмешкой — правда, правда, — а с упреком, словно я всё это натворила, словно это моя вина. Но ты же не хочешь вернуть ту нищету, дома-развалюхи, пленительное отчаяние, и пустоту, и страх? Ты же не хочешь застрять на этой грязной бостонской улице навеки? Был бы тогда поосторожней. Я пытаюсь объяснить: все равно это плохо бы кончилось, ты все не так помнишь, ты обманываешь себя, но ты никак не успокоишься. Прощай, говорю я тебе, жду, когда ты посмотришь на меня задумчиво, покаянно. Тебе полагается развернуться и пойти прочь, мимо груды старых чемоданов, за угол в прачечную комнату, исчезнуть за стиральной машиной; но ты не двигаешься.
25
Джереми Бентам(1748–1832) — известный английский философ и публицист, предложил новую модель тюрьмы, известную как Паноптикум, где все заключенные должны находиться под круглосуточным наблюдением тюремщика.
Когда это случится
Миссис Барридж маринует помидоры, разделила их на две порции, по двенадцать кварт в каждой, еще немного — и банок больше нет, помидоры останутся лишние. В магазине сказали, что завод стеклотары бастует. Миссис Барридж ничего не понимает в этих забастовках, но нынче пустых банок не найдешь, и с каждым годом их все труднее купить. Хорошо, что в погребе остались банки. В этом году зеленых помидоров много: прогноз погоды обещал белую росу, и миссис Барридж надела парку, рабочие перчатки, вынесла фонарь в огород, потому что тьма была кромешная, и сорвала все что могла — три бушеля с лишком. Она еще не так слаба, но попросила Фрэнка перетащить корзины с помидорами. Тот ворчит, но любит, когда она просит. В утренних новостях сказали, что погода нанесла урон огородникам и цены вырастут: не то чтобы наживутся сами огородники — наваривают-то магазины.
С помидорами она чувствует себя богаче, только что можно приготовить из зеленых помидоров? На помидорах — ни вмятинки, а Фрэнк сказал — он это каждый год повторяет, — мол, им ни за что не съесть двадцать четыре кварты зеленых маринованных помидоров — дети ведь разъехались. Да, но если наедут в гости, так все съедят и по миру пустят, размышляет миссис Барридж. Вообще-то она всегда половину банок откладывает себе, а дети — они все равно помидоров не любят, и все съедает Фрэнк, и она прекрасно знает, что он их снова съест и даже не заметит. Он их любит класть на хлеб с сыром, когда смотрит по телевизору хоккей, и во время каждой рекламной паузы идет на кухню и делает себе очередной бутерброд, даже если только что сытно поел. А когда идет обратно к своему родному стулу, роняет крошки и кусочки помидоров на пол и на ковер. Миссис Барридж всегда раздражалась, особенно из-за крошек, а теперь ей грустно смотреть на мужа. Раньше она думала, что их жизнь вместе будет длиться вечно, но ведь это неправда.
Ей даже не хочется дразнить его, мол, у него складки на животе, но она все равно дразнит, потому что, если она замолчит, он расстроится.
— Ну вот, опять, — говорит она колко, с металлом в голосе. Она не может иначе, потому что все привыкли к ней такой и, если она заговорит по-другому, подумают, что она заболела. — Опять жуешь и жуешь, скоро я тебя из постели по утрам буду запросто выкатывать. Толкни — ты и покатишься до первого этажа. — А он огрызается лениво, а в жизни он не ленивый человек.