Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
– Девочки, – говорю им.
– А?
Девочки замерли.
(Хорошее все-таки кино у нас показывают.)
– Вы, – говорю, – двигаетесь правильно, но… как-то неестественно.
Они внимательно слушали.
– Ваши движения слишком быстры и хаотичны, в жизни так не бывает. А если и бывает, то в результате определенных причин, каковых в данном фильме я не нахожу. Допустим, вы давно не виделись, соскучились, после долгой разлуки восстановили физические отношения – тогда все ваши жесты должны насыщаться страстью. Тут важно: какими глазами вы смотрите друг на друга, с чего начинаете – с долгого жаркого поцелуя или со взаимного раздевания, делаете ли вы это полусидя или одна сразу ложится на другую и так далее. Поскольку в ваших жестах можно усмотреть лишь сухой интерес, напрашивается вывод о том, что происходит встреча обычных знакомых. Причем поверхностно знакомых людей, испытавших сексуальную тягу в форме прихоти. Такое поведение – безусловно формально. Оно непременно сведется к области чисто женской физиопсихологии. А мы знаем, чем характеризуются любовные игры женщин. Вдумчивостью, скрупулезностью, повышенным вниманием к партнеру. Всего вышеперечисленного уж никак нельзя достигнуть впопыхах! Поэтому будьте, пожалуйста, внимательнее. Уберите спешку, добавьте мягкости. Вживаясь в образ, помните о сверхзадаче. Тогда вы угодите любому, кто на вас смотрит. Попробуйте еще раз.
Они попробовали. И действительно – все получилось отлично! Просто отлично! Так я вошел в Искусство. Вошел и поправил его. Одна лишь деталь вызывала раздражение – бумажка, пришпиленная к стене. Перехватив мой взгляд, мулатка подскочила и в два приема сорвала бумажку. «Значит, про нее написано», – догадался я. И проснулся…
Болела левая половина физиономии, на которой лежал. А в спине слева же ныла мышца, словно бы потянутая, не могу даже сказать какая. Продольно-поперечная, наверное. Других ведь не бывает… Глаза, отказываясь воспринимать серый, пачкающий мир, ждущий меня за давно не стиранными кухонными занавесками, поползли кверху и уставились на потолок. Там – далеко-далеко «в небе» – безжизненным мертвым солнцем висело плоское блюдце люстры. Его окружало несколько галогенных светильников-планет.
«Боже ты мой… – подумал я обветшавшим мозгом, – какая тут красота кругом…»
Кажется, я понимаю животных, для которых неволя – смерть, но которые довольно-таки долго умудряются тянуть жалкое существование, прежде чем сдохнут в клетке. «В неволе они еще и размножаются», – говорят. Правильно говорят. Отсюда упадничество, разжиженность, скисшесть и сны – морок, навеянный импотенцией безумия.
День в вавилонах
Минула ночь, прошло и утро. Если можно когда всласть погулять по вавилонам, то только один раз в году – первого января, до обеда, когда толпы разной сволочи, обожравшись и обрыгавшись, завалились наконец спать. Именно тогда вольнолюбивому человеку можно выйти на свежий воздух, чтобы пройтись неспешно туда и сюда, наблюдая повсюду стекло битых бутылок, мятые коробки из-под конфет, кожуру мандаринов, остатки петард, воткнутые в серый от пороха снег, и прочие испражнения роскошной жизни. Дороги пусты, пространства раздвинуты, желание убить ближнего своего никем не возбуждаемо. Это потом уже, ближе к вечеру, оплывшая с похмелья сволочь начнет потихоньку пробуждаться, чтобы отнести поврежденный организм к ближайшему ларьку и купить в нем очередную порцию алкогольного яда. Снова нажрутся, снова встанут на четвереньки, оглядятся вокруг себя, заметят раздвинутые пространства, пустоту дорог и примутся носиться по ним в угаре, издавая неумытыми перевернутыми рожами своими хриплые возгласы «Э!», «У!», «А!», «Ы-Ы!». Гоготать начнут и взвизгивать, дергая друг друга за хвост. И редко какой нормальный субъект при виде такого великолепия не захочет открыть стрельбу, дабы тем самым продлить хоть на сколь-нибудь еще обманчивый покой и желанную справедливость. Но нет автоматов у хороших людей. Нет пулеметов. И огнеметов тоже нет. Руки пусты. Потому и приходится, едва лишь наступит первый вечер нового года, уходить с улицы, прятаться куда подальше, отдавая город на растерзание пьяным обезьянам без стыда и совести, без чести и культуры.
Даже непонятно – где хуже: на земле или под землей. На одной из станций метро по длинному эскалатору с дикими воплями бежала вниз большая дворняга. Возможно, она впервые оказалась в метро или эскалатор увидела впервые. Сунулась на движущиеся ступеньки, ее понесло вперед, и сама она понеслась в бездну, не в силах остановиться – с воплями, завываниями, лаем. Хвост собаки бешено крутился, глаза выпучило. Как назло, пассажиры в основном замороженно плыли на соседнем эскалаторе в противоположную сторону, поэтому вмешаться никто не мог. Несчастное животное неслось мимо, будто бы понукаемое гонимыми вон бесами. Душераздирающие звуки долго еще потом доносились с платформы станции…
В очередной раз вступил на эскалатор, с трудом удерживаясь от желания заткнуть уши. Вдруг на моей ступеньке остановился некто и спросил – что за книжку я читаю. Мельком глянув на собеседника, я содрогнулся. Пьяным он вроде не был, хотя обдолбанных сразу не вычислишь. По форме одежды – кандидат в бомжи. Примерно мой ровесник. Но рожа! Сказать, что крепко битая, значит не сказать ничего. Само собой, фингалы, кровоподтеки, одутловатость, перекошенность. Однако, помимо всего перечисленного, лицо его вдоль и поперек покрывали достаточно свежие ссадины, характер которых… мм… Короче, складывалось впечатление, что несчастного с большой скоростью волочили на веревке лицом вниз сначала километр по железнодорожным шпалам, потом два километра по брусчатке, а потом еще 4,9 километра по не укатанному в гудрон керамзиту.
– Че там, в книжке, у тебя? – спросил он рожей. Впрочем, вполне добродушно.
Я читал дневники Хармса. Карманного формата издание, шрифт мелкий, прозаический текст то и дело перемежается стихами.
– Так… – ответил я неопределенно, – стишки…
– Стишки – это хорошо, – заценил человек с рожей и начал медленно спускаться по лестнице эскалатора.
Немного погодя снизу донеслась звонкая трель милицейского свистка. На платформе я увидел, как побитый стоит, согнувшись буквой «Г», будто собираясь блевать. Милиции рядом не было.
В вагоне, как только я поменял одну книгу на другую, ко мне подсел субчик в форме – нечто среднее между военным прапорщиком и начинающим ментом. Пьяный в хламину. Среди множества свободных вокруг мест он, естественно, выбрал то, которое пустовало рядом со мной. Сел, по инерции привалился боком и свесился над книгой, раскрытой у меня на коленях. Глянул по-птичьи в текст. (Как известно, у большинства птиц глаза расположены там, где у человека уши. Соответственно, для того, чтобы разглядеть предмет, находящийся внизу, птице нужно круто наклонить голову набок.)
– Че за книжка у тебя? – последовал вопрос.
Уворачиваясь от перегара и в зародыше подавляя стон, я молча показал обложку. На обложке золотым по синему крупно стояло: «ИОСИФ БРОДСКИЙ».
Вполне закономерно прапорщик заткнулся. На целых полминуты. Затем прозвучал вопрос номер два:
– А кто это?
«За-ши-бись!» – подумалось тут же.
Как назло, перегон между двумя станциями оказался длинным. Пришлось ответствовать.
– Поэт.
– А-а… – воспринял прапорщик. – А (вопрос номер три) че он писал?
Я наспех оценил ситуацию на предмет возникновения драки в случае аутентичного ответа. Вроде все нормально.
– Че писал-то поэт? – не унимался прапорщик.
С трудом я выдавил:
– Стихи.
Тут бухарь в форме заткнулся на целую минуту. Мы уже подъезжали к станции, и можно было укладываться; в любом случае я собирался поменять поезд и добираться на следующем. Но тут прозвучал вопрос номер четыре, в какой-то степени роковой для меня.
– А о чем стихи?
Я вышел из вагона, забыв вернуть пустой рот в исходное положение.
Подождал следующего поезда и поехал на нем. По случайности рядом оказался довольно мерзкий субъект. Я и посмотреть-то на него толком не успел, но он уже сам привлек мое к себе внимание тем, что булькал носом, забитым соплями. Всю дорогу он пытался втянуть сопли поглубже, перекачать их в глотку и проглотить. Мерзейшая процедура! Сопровождал он ее звуками «хр-р…», «хр-р-р…».
Я испытал прилив бешенства.
– Хр-р… хр-р-р…
«Вот ведь подлец!» – думаю.
– Хрр-ррр-рхх-р…
«Убить!» – думаю.