Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
– Извини, я хочу…
Стихийная восторженность растянула мои губы в улыбку.
– Я хочу попросить немного денег.
– Что? – спросил я, по инерции продолжая счастливо улыбаться.
– Мне нужны деньги, – повторила девочка.
Ее груди свободно играли под платьем, оставаясь, впрочем, в рамках видимого всеми приличия.
– Дай мне денег расплатиться здесь. Еще мне нужно сходить в магазин. Да, а еще нужны деньги для врача! И кроме того…
Я начал привставать со своего места.
– Понял, понял…
Мои руки сами собой молитвенно сложились.
– Сейчас… подожди…
Я поспешил выйти из клуба. Темную площадь перед ним освещали редкие фонари, воздух чертили ассиметричные снежинки. Я отправился прочь, тропя снег легкими туфлями, которые ношу с лета. Под белым покровом угадывалось множество деревянных лотков с клубникой, абрикосами и персиками.
Хроническая нехватка денег привела к тому, что на рынок пришлось ехать в инвалидной коляске. Электромоторчик ее так и не отыскался, я воспользовался педалями. Должные перемещаться взад-вперед, педали ходили только вверх-вниз. Никакого нормального движения не получалось. Я стеснялся окружающих до чрезвычайности. Пытаясь отвлечь их внимание, усиленно занимался рулевыми поручнями: складывал их, раскладывал; предназначение этих хромированных до блеска ручек оставалось загадкой. Ни один настоящий инвалид, по сравнению со мной, не вызывал бы столько жалости и отвращения. Наконец я плюнул на все и вернулся в наш детский, наполненный известными людьми двор. Все известные люди равномерно гуляли. Двор уподобился живописному полотну Босха. Впрочем, вели себя гуляющие чинно, каждый занимал строго отведенную позицию. Одна лишь бабка носилась туда-сюда, пытаясь за ограниченное время собрать как можно больше телефонных номеров, чтобы звонить потом беспрестанно, снова и снова объясняя ничего не подозревающим слушателям, какие такие ее родственники сволочи.
Неожиданно промелькнула Девушка, на ходу запахивая полы демисезонного плаща; беременность следовало утаивать от бабки, во избежание порчи и дурного глаза. Тут же я заметил чету Домодедовых. Жена шла в подвенечном платье маловероятной красоты. Она была ростом со своего мужа, то есть гигантская. Сам Домодедов выступал в блестящем маслиновой чернотой фраке, даже знаменитый «ласточкин хвост» у фрака казался сейчас уместным. Супружеская пара остановилась. Они отвернулись буквально на полминуты, сблизив головы, после чего пошли дальше. Лицо Домодедова засияло младенческой чистотой, лицо его жены, напротив, украшали теперь изящные борода и усы.
Вдруг я увидел Кармен. С закутанным в одеяло младенцем на руках она бежала к нашему подъезду. Бежала, согнувшись в три погибели, закрывая свою ношу руками – так, словно бы шла война, они попали под артиллерийский обстрел, и бомбы сыпались вокруг, и не было никакой возможности скрыться, спастись от смерти. На ступеньках лестницы перед подъездом лежал кусок рубероида – на первых трех утоптанный, а на последней, четвертой, большей по высоте, вспученный горбом. Кармен – в опасении, что она может упасть и выпустить ребенка из рук, – замерла на середине лестницы. Мгновенно, опережая мою мысль, Домодедов в три прыжка оказался у подъезда и помог Кармен войти. Я только плечами передернул: снова на пустом месте опаскудился. Сколько раз встречал нуждающихся в помощи и понимал, что нахожусь к ним ближе, значит, и помочь могу раньше остальных, но все время сдерживался, выжидая, предпочитал наблюдать, пока кто-нибудь еще не проявит инициативу, заставив меня от неудобности момента слепо ежиться. Между тем другое соображение тотчас же сгладило мою досаду. К кому Кармен могла нести ребенка? К кому из живущих в этом подъезде? Ко мне – вне всяких сомнений. Я заметил, что и бабка обо всем догадалась. Мы с ней устремились к подъезду наперегонки.
Кармен ждала у лифта.
Лифт имел три стены, он выглядел как ящик, поставленный на попа. В пустом проеме неслись мимо бетонные выступы, разные по длине: один ближе, другой дальше. Если попадался слишком выдающийся, то, оказавшись внутри кабины, он успевал ловко убраться назад, чтобы не проломить пол. Несколько этажей Кармен ехала, выставив из лифта голову; она любила играть у смерти на нервах, каждый раз оставляя ее ни с чем. Потом выпрямилась, прислонилась к стене левым плечом и взглянула на меня.
– Послушай… – сказала она.
Лифт нещадно гудел и трясся.
– Послушай, тебе ведь никто в жизни не нужен, – сказала Кармен.
Я догадывался, какое впечатление произведет на нее правда, поэтому солгал:
– Ошибаешься…
Бабка стояла как вкопанная, с отсутствующим видом. Она наслаждалась спектаклем, мясорубкой жующим занятые в нем действующие лица.
– Никто, – повторила Кармен, – только ты сам.
Глаза ее, нос, губы, все черты лица (все – черные) складывались в трагический образ.
Пусти мне сейчас кто-нибудь кровь, я бы истек раскаянием. Я понял – за что и как могу любить эту женщину. Но мое чувство пришло слишком поздно, когда ничего уже не изменишь.
О, Кармен! Соратница Че Гевары (везде, где я тянул на Че). Как мы пили раньше! Валились, не раздеваясь, на постель и навзничь лежали до утра, не в силах даже отойти в отхожее место. Первый год совместной жизни был отмечен лютой бедностью. Перед покупкой хлеба – хлеба! – нам приходилось долго и обстоятельно размышлять. Если выбирали черный, жарили его с луком на подсолнечном масле. Если белый, могли употребить чай с вареньем. И только спиртное позволяли себе всегда. Кармен любила крепленые вина, мы загружались «Сальвитой», покупали на вечер несколько «огнетушителей». В остальное время неплохо шло пиво. В выходные учинялся пир: курица гриль, две трехлитровые банки разливного беспонтового пойла и в каждую – по двести граммов самой дешевой водки. Йухууу – танцевали на столе! Особенно весело получалось, когда жили вчетвером. Времена и нравы в нашем жилище периодически сливались в причудливом тандеме. Девочки принимали совместные ванны. Мальчики наблюдали за омовением, подобно роденовским мыслителям, растиражированным в гипсе. Потом каждый вытирал свою пассию бархатным полотенцем, воздух полнил эротический звон, мокрые волосы путались, юницы, не ведая конечной остановки в движении помыслов, оргиастически смеялись. Хорошо тогда жилось… Сейчас-то, конечно, наши милые подруги смяты семьями и детьми. Так исполненные природой яйца, будучи расколотыми, превращаются в тривиальный омлетик…
Наступила эпоха рутины и всеподавляющей апатии. Мы пробовали бороться, невзирая на смену состава игроков. Однажды (уже с Девушкой) решили сесть на мотоцикл и уехать во Владивосток. Не спорю, сидя за рулем гоночного мотоцикла, можно получать большое удовольствие от вождения, но очень скоро бензин закончился, мы все вымокли под дождем, а идущие навстречу люди, которые могли подсказать, где находится ближайшая заправка, давали ложные ориентиры. Мы, как идиоты, толкали мотоцикл из одного микрорайона в другой, с трудом огибая заснувшие светофоры. Город напоминал Воронеж, расположенный к востоку от Хабаровска. Мне в конце концов это надоело, и я сказал Девушке:
– Посмотри на нее!
Она посмотрела на бедную, мокрую, дрожащую от холода шотландскую овчарку, всю дорогу ютившуюся где-то под бензобаком, у нас под ногами.
– Посмотри на нее! – сказал я Девушке. – Она умирает! И она умрет, если мы сейчас же не повернем обратно. Умрет по твоей вине!
Девушке очень не хотелось признавать мою правоту, возвращение означало позор. Однако смерть бессловесного существа, искренне нас любившего и столь же искренне не понимавшего – почему мир так жесток, казалась мне ужаснее любого позора. Стремясь уберечь сердце от пытки жалостью, я бросил все и удалился во двор. Там стоял желтый девятиэтажный дом, на днях отметивший юбилей. По двору ползал младенец. Если на его пути встречались взрослые, он пожирал их. Глотал не жуя. Причем, скрываясь иногда из вида, младенец возникал потом то из дверей какого-нибудь подъезда, то его голова высовывалась из квадратного окошка, ведущего в подвал, то мелькала за стеклом окна на первом этаже. И каждый раз, объявившись, младенец показывал мне очередной трофей: полуобглоданную руку, шмат ягодицы, фрагмент грудной клетки. В очередной раз он даже смог приподнять для демонстрации таз взрослого мужчины с одной обнаженной ногой. Младенец важно откусывал от нее кусочки, не брезгуя густыми, покрывающими ногу до самой ступни черными волосами. Он вел себя точно как обычные нормальные дети, когда подчиняют собственным интересам существование окружающих людей… Не знаю, почему я подумал об этом.
Лифт продолжал движение до полной остановки.
Наружу я вышел в одиночестве. Остался позади длинный коридор, высокая дверь отворилась без стука. В комнате показывали какой-то фильм. Демонстрировали мне лично, по принципу «театра одного актера». Только здесь я был одним зрителем, попавшим даже не на съемочную площадку, а прямо внутрь действия. В жанровом отношении постановка напоминала винегрет, но сюжет закручивался довольно лихо, я еле успевал следить за тем, чтобы не попасться кому-нибудь под горячую руку. Раздавались выстрелы, одного излишне крутого хмыря выкинули через окно с большой высоты, наконец, две неглавные героини, сидя на полу в коридоре, начали выяснять между собой отношения. Я аккуратно примостился рядом. Одна из прелестниц, мулатка, по типажу выглядела «родной сестрой, всю жизнь тревожно ожидающей кровосмешения», другая, скандинавского розлива, внешними данными не уступала. Вполне дружелюбно поговорив, они незаметно переместились в спальню, где стали друг другом заниматься. Я, само собой, увязался следом. Неожиданно что-то в их постельном курлыканье меня смутило. Вскоре я понял что.