Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
В тот раз, избрав целью профилактику головного мозга, мы отправились на берег городской реки увидеть красоты, на травке посидеть. Мы прошли вдоль тщательно подстриженных газонов под мелодичный перезвон церковных колоколов, глядя на многочисленные свадебные процессии, возглавляли которые крепкие, облаченные в белоснежные рубашки женихи с бритыми затылками и новообразованные невесты. Последние торжественно несли в чашелистиках корсетов загорелые бутоны грудей.
Усевшись на берегу, принялись налегать: я – на пиво, Домодедов – на мороженое (он боялся перевести сон из активированной стадии в медленную).
– Да-а… – сказал я после некоторой паузы, глядя на реку. – Вот некоторые мои друзья не видели
– Ты, Абросимов… – раскатисто загудел Домодедов, не размежая век, – прежде чем о Волге говорить… в таком хамоватом тоне… лучше бы сам сначала съездил и посмотрел…
– Ну ездил! – без запинки соврал я. – Ну и что?!
– И куда ездил?
– В Самару!
– Э-э… – беспокойно заворочался Домодедов, – не то это все…
«Ага, – смекнул я, – традиционно человеческий кульбит. Главное – правота без сомнений. Собственная правота. Личная».
Домодедов, почувствовав мое состояние, примиряюще заметил, что от выпивки у меня образно-мыслительный ряд гораздо вдохновенней.
– Разве?! А Девушка вечно меня пинает за алкоголизм, – пожаловался я.
– Нет! – заявил Домодедов. – Ты не алкоголик!
И серьезно на меня посмотрел.
Очень я люблю, когда он так серьезно на меня смотрит. Этот его взгляд доказывает, что я все-таки не видимость, а факт.
– Не алкоголик? Точно?
– Сто процентов.
– А кто же я тогда?
– Ты веселый пьяница, Абросимов, – сказал Домодедов и добавил: – Если б тебе суждено было спиться, ты бы спился уже давно.
– Да ладно!.. – засомневался я. – Вон… эти там… тоже тогда, когда…
– Нет и нет! Даже не думай!
Между прочим, Девушка утверждает, что из всех моих друзей Домодедов – самый нормальный и с большой душой. Так что за свое будущее я спокоен.
Сегодняшняя наша посиделка завершилась лобызаниями на вокзальном перроне. Пронзительно вышло, следует признать. Я-то раньше думал, что максимум пронзительности возможен, если один товарищ сажает другого в вагон поезда, едущего на войну. Желательно кинематографическую. Но вокруг текло скверное полумирное время, роль товарняка, груженного пушечным мясом, исполняла банальная пригородная электричка, а вместо фронтовых ста граммов наличествовало пиво – по пол-литра в каждые руки.
Время текло быстрее обычного. Наш разговор оборвало шипение каких-то пшикалок под вагонами.
Мы обнялись.
Двери за Домодедовым закрылись…
Больше мы никогда с ним (сегодня) не видели друг друга.
День c бабкой
С утра пораньше двинулись в Город Детства, поздравлять легендарную бабушку с днем рождения. Всю дорогу в моем мозгу занозой свербила тупая фраза из древнейшего советского мультика: «Не забуду навестить бабушку-лошадушку». Тьфу! В подарок набрали ей продуктов. Подарок был воспринят с фирменной реакцией, больше напоминающей ступор. Никакого естественного восторга. Дескать, должны же мы ее « проздравить »!
Нас окатило заскорузлое тщеславие – в тон окружающей обстановке. За последние годы ничего не изменилось. Квартира, как вместилище ужасов из старческого бытия, приняла еще более величественный в своей разрухе вид, напоминая поле экономической битвы Плюшкина с Башмачкиным.
Готовьтесь, я начинаю описывать.
Скопившаяся кухонная гарь коростой покрывает потолок – где-то какие-то разводы, что-то как-то облупливается, висит паутина. Сверху тускло льется свет из чуханской люстры. Подозрительно чистые оконные стекла в запаршивевших рамах. На одном из них с осени спит жирная муха. В щели сифонит морозный воздух. Дорогу ему пытаются загораживать свернутые в жгуты газеты, они прибиты к рамам обойными гвоздями. Линолеум пола («линоль» в бабушкиной транскрипции) покрывают черные трещины. С годами они расширяются и вскоре, наверное, станут похожими на щели, упомянутые в одном из текстов у Довлатова («тараканов не было, но иногда по ночам сквозь щели в полу в дом заходили бродячие собаки» – примерно так). Стены облеплены грязно-зелеными обоями, поверх них криво тянется вереница кафельных плиток. В тактильном отношении чистота, поддерживаемая милой старушкой, по традиции заслуживает отдельного рассказа. Любая поверхность на ощупь реже липкая, чаще сальная. Мусорное ведро полно от века. Из крана течет вода щедрой струей.
– Я когда готовлю, всегда воду держу, – поясняет бабушка (контузия судьбы, одуванчик 1916 года). – Мне кран тыщщу раз открывать-закрывать некогда. Так будешь крутить – скрутишь. Кто мне мастера вызовет! Я надысь вызвала – он, змей, пришел: «Что, бабка старая?!» – на меня. «Ах ты, змей, – говорю. – Ты что это на меня набросился? Я тебя вызвала, а ты мне такие слова?» Я-то вижу, у него глаза пьяные. Глазами своими так смотрит, в сторону, будто кривляется. Хотела на водку ему дать, последняя десятка осталась, но за такое обращение – вот, я говорю ему, подарок тебе от меня (пытается сложить кукиш корневищем пальцев). Думает, я управу не найду. Я возьму и пожалуюсь в социальную. Мне как тогда Зина помогала, продукты мне все носила. Потом подговорили ее, она и отказалась. Теперь другая ходит, как ее?.. говорила мне, я забыла. И не стыдно им? Раньше, помню, в Белом доме сидел, как его?.. убили потом которого. Хороший был мужик. Сто рублей мне дал. Один раз по сто и второй раз. Я к нему пришла с заявлением: так, мол, и так. А он мне: «На, – говорит, – тебе, бабушка, сто рублей». Понял? Поняла? Во какие люди были! А сейчас что? Новый у них этот, сидит, как его?.. Мэра! Мэра этот! Выбрали его, так он теперь нас всех мучит. Наворовал и сидит там.
Затыкать ее следует вопросом. Любым. Желательно только в короткой, рубленой форме, как удар топора. Она переключается, на разгон следующей тирады уходит какое-то время, и, пока оно уходит, создается ложное впечатление взвешенной, консолидированной беседы, при участии всех присутствующих.
Посидели, впрочем, сносно. Во многом благодаря литру «Букета Молдавии». Его я опрокинул внутрь себя почти полностью. Единственным новшеством, которое вызвало у меня ренессанс былого омерзения и перед которым оказалось бессильным даже волшебство алкоголя, явилась манера бабушки засовывать чистые ложки с вилками в кружку с водой.
– Зачем?!! – возопил я, хватаясь за голову.
Старуха только рукой махнула. Не лезь, мол, куда не просят.
– Нет, но зачем?! – не унимался я.
– Пускай. Пускай в водичке стоят.
О, тьма! О, невежество! Мрак безумия, санкционированного геронтологами! Чума перверсий! О, возраст – адвокат погибели! О, наше собственное будущее, наконец!
А тут еще новый катаклизм: «змей»-сосед, выходя из квартиры, случайно зацепил бабку металлической дверью.
– Ка-а-ак меня саданет! Ка-а-ак это, значит, он меня! Я говорю, ты что ж, говорю, змей проклятый, со мной делаешь, а?! Я тут, значит, это, иду, бабушка старая, а он меня дверью так по руке ударил, да как раз по той, говорю, которую я с весны еще прошлой лечила, мне мази дорогие покупали, она у меня как тогда болела, с тех пор, когда, помнишь, мамка твоя клюшкой меня отходила?