Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
На всякий случай я просопел, что помню, и бабка с удовольствием принялась давить из себя вязкие слезы.
– Теперь вот и не знаю, на какой бок мне лечь, паразит такой меня ушиб. Все, говорю, паразиты, бабку старую со свету хотят сжить, участницу войны. Только чтоб квартиру мою забрать. Я милицию вызвала, говорю, разберитесь с ним. А он мне подписывать не хочет ничего, никакой документ. Говорит «больше не буду». А мне это что его «не буду»! Я теперь из дому не знаю как выйти. Пойду выходить, а он меня саданет еще раз посильнее, я и костей тогда не соберу. Понимаешь ты меня?
На всякий случай я сказал, что понимаю, и бабка стала азартно разворачивать тему:
– Думают, спуску им дам. Хотела в среду в Белый дом сходить, пожаловаться. А куда, думаю, я сейчас пойду,
Особо «теплые» отношения с maman у бабки сложились после приватизации квартиры. Документы для представления в администрацию города maman успешно подготовила. Соответствующие консультации, вкупе с идеологической обработкой Ответственной Квартиросъемщицы, я осуществил лично. Подготовлено все было наилучшим образом (что, конечно, учитывая известные психиатрические особенности некоторых участников процесса, успех отнюдь не гарантировало). Суть процедуры заключалась в следующем. Всем проживающим в вышеобозначенной квартире надлежало явиться в профильное ведомство, собственноручно в письменной форме подтвердить свое согласие с самим фактом приватизации, но самое главное – дать согласие на перевод своих квартирных долей на меня, дабы тем самым вся квартира юридически отошла ко мне и не досталась «гадам-колдунам проклятым». Action начался в момент, когда бабку попросили вывести на бумаге заветные фразы: «С приватизацией квартиры согласна. Добровольно отказываюсь от своей доли в пользу имярек».
– А она написала? – с тревогой спросила Ответственная Квартиросъемщица, указав на maman кривым указательным пальцем.
– Написала! – с некоторым раздражением ответила «она». – Ты же видела! Что я сейчас, по-твоему, только что писала?!
– Да?.. – промямлила старуха, не зная, в какие тяжкие ей еще пуститься.
– Ну ты-то что молчишь?! – обрушилась maman на меня. – Скажи ей сам, ты же видел! Писала я или нет!
По крупицам собрав всю выдержку, возможную в такой момент, и все… как его… типа внутреннее достоинство, я объяснил:
– Если я сейчас говорить начну – думаю, это будет совсем другая история.
– Бабушка, ну вы пишите уже, – вступилась приемщица документов, видимо теряя в свою очередь терпение, – дочь ваша написала уже.
– Да?.. – задумалась бабка. – А прочитай-ка. Что там написано. Мне вот, вслух.
Maman потянулась было за листком, но бабка сразу подскочила:
– Нет, не ты! Она пусть читает! Я тебе не верю.
Приемщица послушно зачла:
– «С приватизацией квартиры согласна. Добровольно отказываюсь от своей доли в пользу сына». Дата, подпись.
– Да?.. – огорчилась бабка. – Там так написано?..
Мое внутреннее достоинство стремительно плохело. Впрочем, молчание хранить пока удавалось. Слишком великой была цена вопроса, чтобы я мог себе позволить общение с монстром по привычке, отработанной годами, то есть на повышенных тонах и неукротимой тяге к убийству.
Бабка пустилась в россказни о многострадальном детстве, проведенном среди пасторальных коров, но закончить ей не дали, сунули лист бумаги с ручкой и принялись диктовать: сначала целыми предложениями, потом отдельными словами, наконец, по буквам, некоторые из которых у «писательницы» упорно не получались. Рассмотрев азы клинописи, выданные старушенцией, приемщица документов решительно пресекла наши попытки соблюсти установленный регламент.
– Нет, так дело не пойдет! – заявила она.
Мы заметно напряглись.
– А как? – спросила maman.
– Ну как… Обращайтесь к нотариусу. Он составит бумагу по всей форме, заверит ее, а бабушка ваша потом распишется, и все. Когда привезете, тогда и продолжим.
В отчаянии я придумал новое для русского языка матерное слово, каковое тут же поглотила буря тщательно скрываемых эмоций.
Но делать было нечего, предстоял визит к нотариусу в оставшееся до конца рабочего дня время. Вызвали такси и отправились на другой конец Города. Через три часа нотариальная контора закрывалась. Страждущих между тем хватило бы часов на тридцать непрерывной работы.
Бабка вступила на территорию приемной, демонстративно налегая туловищем на палку, и без всяких «здравствуйте» и «кто последний?» осведомилась:
– Куда мне войти?
– Никуда еще, – сквозь зубы откликнулась maman. – Сядь вот здесь и сиди. Тебя позовут.
Бабка уселась, на всякий случай причитая:
– Надо же… подумать только… завезли меня в такую даль…
На робкое предложение maman пустить девяностолетнюю больную старуху без очереди очередь хором ощетинилась, вздыбила шерсть и выставила клыки. Начался аction-2, куда более отъявленный, по сравнению с предыдущим. Собравшиеся, большинство из которых также не могли похвастать вечной молодостью, начали тявкать о своих незыблемых правах и выразили тяжелейшую непреклонность. Бабка опешила, но лишь на полминуты. Сначала она пообещала упасть в ноги и на коленях вымолить уступку у того, кто должен сейчас идти к нотариусу, затем, когда этот номер не удался, выбрала какую-то пожилую женщину в очках и ударилась с ней в прения, мерзостность которых лично мне сократила жизнь не менее чем на месяц.
– Ты что, решила, старая не будешь?! – заводила бабка песню.
– Какая старая?! – парировала соперница. – Я сама уже старая!
– Где ты старая?! – вскидывалась бабка. – И не стыдно?! Я слепая – и то вижу!
– Да! Старая!
– Это я старая! Мне восемьдесят девять лет! С хвостиком!
– Ну и что?! Здесь живая очередь!
– Я посмотрю, как ты в мои годы бегать будешь! Меня сейчас на машине привезли в такую даль!
– Я вам говорю: придет ваша очередь – пойдете.
– И не стыдно тебе? Лось здоровая! Бабушка старенькая говорит тебе, просит.
Натянув в глотке остатки струн, она истошно заверещала:
– Люди!! Я ей говорю: «На колени перед тобой готова»!! А она…
– Не надо мне ничего, я с утра здесь сижу. Думаете, приятно?
– А ты – шустрая!
– Че-во?!
– Шу-устрая! Шу-устрая еще! Я вон вижу, в каких ты туфлях ходишь! На каблуках!
– А говорит – слепая…
– Да, слепая! Слепая! Мне тогда по голове стукнули, с тех пор один глаз не видит! И второй!
– А туфли ей мои помешали.
– Конечно! Я ж говорю! Я разве могу в таких?! У меня вон какие!